Дмитрий Каралис - Дела семейные Страница 8

… Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму переводят в Песочное, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.

Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по физике, тер глаза и не мог проглотить комок в горле. Сильва, словно понимая в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в живот.

Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.

Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось, секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому. Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил, и попросил в виду больших заслуг больной Банниковой перед Советским государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочном для прохождения предписанного ей курса лучевой терапии.

— Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства геологии, вот…

— А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас находится? — перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. — Может, они справятся своими силами?

— Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее как можно быстрее в Песочное… У нас нет такой аппаратуры…

Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных вынуждены приезжать в Минздрав, в то время, как… — Он стал аккуратно отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. — Нет, нет, товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен разобраться…

— Хорошо! — сказал дядя Жора. — Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я подожду!

— А что вы мне указываете? — поднялся замминистра и снял очки. — Я и сам знаю, когда мне что делать!

— Я вам не указываю, — тоже поднялся дядя Жора. — Просто надо понимать, что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что нынешнее заболевание связано именно с этими поисками…

— Вот завтра и разберемся! — кивнул замминистра.

— Сегодня! Или я у вас ночевать буду! — сказал дядя Жора, окидывая взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. — Я из Кронштадта, и с места не двинусь, пока не будет направления в Песочное! — С этими словами он сел в кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый кронштадец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим…

— Из Кронштадта? — с интересом переспросил замминистра. — Живете там?

— Родился!

— Хм-м, — замминистра вернул очки на переносицу. — И в каком же году?

— В тридцать втором! — твердо отчеканил дядя Жора, давая понять, что его не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. — В одна тысяча девятьсот тридцать втором году!

— Понятно, — замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал: — Тамарочка, я занят. — После этого он вышел из-за стола и плавным движением руки указал на живот просителя:

— Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!

Теперь дядька глянул с интересом на замминистра, и, глянув, не спеша повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.

— Так-так-так, — сказал замминистра, наклоняясь к дядижориному животу. — Славненько, славненько. Признак кронштадтского происхождения налицо! Одевайтесь, упрямец вы наш! — С этими словами хозяин кабинета ловким движением распустил брючный ремень и с гордой улыбкой выставил на обозрение свой упитанный животик:

— А теперь ты глянь! И кто из нас упрямее будет?

По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а с самую настоящую медаль.

— Минуточку, минуточку, — забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. — Нельзя ли поближе к свету, — он быстро нацепил на нос очки. — Это какого же года работа?

— Тысяча девятьсот тридцать первого! — раздвигая одежды, гордо сказал замминистра и слегка надул живот, чтобы выставить пупок во всей его величавой красе.

Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно кронштадтский, и он признает его старшинство и художественное превосходство над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он считает себя салагой и сдается.

— Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! — вернувшись за стол, сказал в трубку замминистра. — И соедини меня с НИИ онкологии в Песочном. А за тобой, едрен-батон, — он строго посмотрел на дядю Жору, — направление!

«Вот мы какие, кронштадтцы! — ликовал дядя Жора, обнимая отца. — Друг друга не бросаем, и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск! Понадобится, до самого верха дойдем!»

Мама пролежала в Песочном всю зиму, весну, и только в июне, когда на деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали — худую, но с повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на руки, поцеловал и понес в дядижорину «Волгу» с оленем на капоте. Он улыбался и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате…

Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно обнимая ее и придерживая на поворотах.

Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным, рецидива болезни быть не должно.

…В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми достойными и авторитетными людьми…

2002 г.

РАКИ

Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но неразделенной любовью. По рассказам дядьки, близнеца моего отца, в процессе лова ему всегда сопутствовала удача, — он тягал налимов и хариусов, греб садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках и которого невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому, вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее обессиленной в камышах — по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги. На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ, он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского полуострова брал крупную форель до ста штук зараз. Но как только дело доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.

Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или переворачивалась лодка, и гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной икры, неожиданно оживал и, залепив дядьке на прощание хвостом по физиономии, уплывал залечивать рану в глубину речного омута — дядька давал трогать вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина, которую ему пришлось съесть, пока он на своей «Волге» с фигуркой оленя на капоте добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: «Ой, бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю…» Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом Мурманск-Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его уловом миноги, толстея на глазах и не реагируя на предупредительную стрельбу из ракетницы, которую дядя Жора производил с дерева на противоположном берегу речки.

Сентябрь стоял теплый, ясный, грибной, и отец, решив, наконец, отведать грандиозных уловов брата, сказал, что неплохо бы нам втроем отправиться на рыбалку — столь заманчиво дядя описывал новое рыбное место, открытое им совместно с доктором наук Н. совсем неподалеку от нашей дачи в Зеленогорске. Я только что вернулся из колхоза с картошки, и до занятий в институте оставалось несколько дней. Мы сидели на улице за столиком, и одинаковые ковбойки, подаренные братьям-близнецам, усиливали их не размывающееся с годами сходство. Ковбойки подарила бабушка, — ей хотелось, чтобы сыновья, как и прежде, продолжали жить дружно. «Ты, главное, наведи нас на место, — сказал отец, — а сохранность улова я гарантирую». — «Ха! — подмигнул мне дядя Жора. — И наводить нечего. Готовь тару! Завтра едем!»