Сергей Матюшин - Место под облаком Страница 8

— Там? То, что надо. Если хочешь, на вскрытии обнаружат. А знаешь, где сейчас остальные ампулы? Остальные ампулы в больнице, в твоем столе. Пока. Или уже. Как хочешь понимай.

— Вскрытие неизбежно?

— Вовсе нет. Они оба безродные. Никто не будет настаивать.

— Прокуратура…

— Да ну тебя, Степанов. Какая прокуратура? Когда у нас сменился прокурор? Знаешь?

— Не помню. Месяца три назад, кажется. А что?

— А когда нового мэра прислали?

— Вроде… тоже месяца три, может быть, четыре. Не помню.

— Дача мэра будет, Степанов, вон на том холмике слева от озера, а дача прокурора нашего вон там, что справа. А твоя, Степанов, между ними. Или ты хочешь на отшибе? Можем и на отшибе. Мы многое можем, Степанов.

— Не убивал я никого, Шапаков. Ты чушь какую-то несешь.

— Да? Вскрытие покажет.

— Дай мне воды. У вас тут вода есть какая-нибудь?

Шапаков посмотрел на небо.

— Вода сейчас будет. Много воды. Очень много хорошей воды, Сергей Григорьевич. Хоть залейся. В вагоне холодильничек, там «Боржоми». Кофе в термосе.

Стремительно темнело. Фиолетовая, слегка клубящаяся туча быстро двигалась из-за стены соснового бора. Было видно, как ее плотная темная тень, изгибаясь, бежит по холмам и полям в сторону чураковского озера, на деревню Усолу.

— Град? — сказал Степанов.

— Град, — кивнул Шапаков. — Сильный град, Григорич. Пойди в наш вагончик, поработай как следует над заключениями о смерти братьев Зеленцовых. Над заключениями, над свидетельскими показаниями. Единственный свидетель, обрати внимание, это ты. Надеюсь, ответственность свою понимаешь.

— Это что же получается? Писать свидетельство о смерти на человека, который жив?

— Да что тут сложного? Ты просто бюрократ какой-то. Причина будет та же. Перебор, отравление, острая интоксикация, блокада сердца, почечная недостаточность. И так далее. Я что, тебя учить должен? Я же электрик, а не судмедэксперт. Ты вот знаешь, что такое ом, килоом, вольт, ампер?

— Бог мой, да откуда? В школе что-то…

Шапаков взял стакан Степанова:

— А то нагреется наша хванчхара. — И выпил большими глотками. Кадык двигался как поршень.

Тут из кустов к столу вышел Чураков. Он был в длинной солдатской накидке, капюшон глубоко закрывал голову.

— Шапак, — очень медленно и глухо сказал он, — ты чего, хочешь мне простудить боярина Сергея, сына Григорьева? Не видишь, стихия надвигается?

Шапаков вскочил, вытянулся во фрунт, утерся и сказал звонко, громко, радостно:

— Никак нет, вашбродь! Накормлен, напоен! Разъяснительная беседа проведена в полном объеме, а ежели что, вдолбим-с дополнительно и с должной доходчивостью!

— Ну, поехал? — склонился как бы в поклоне Шапаков.

— Мотай, смерд. Давно пора. Глушитель поставь.

— А что, не дошло? — сказал Чураков, глядя на Степанова. — Сергей Григорьевич, скажи, успокой душу, все ли ты понял должным образом?

Степанов встал, но Чураков спокойным и каким-то зловещим голосом осадил его:

— Сядь, не ерзай попусту. Не люблю. Давай, принимайся за дело. А то, вишь, ливень сейчас грохнет страшный. Наше место под солнцем почему-то притягивает стихии. Сергей Григорьевич, ты не знаешь почему? Хотя откуда тебе знать… космогонию? Специалист ты узкий. Очень узкий.

— Голое место, — сказал Степанов. — Холмы, возвышенность, вода. Вот и притягивает.

«А если… пойти сейчас, сесть в машину и уехать? Наверняка бензин слили… наверняка».

— Это поправимо. Насадим тополей, туй, лип. Громоотвод возведем, все равно собственный ретранслятор надо делать. Усовершенствуем.

— Сядь, Сережа, сядь, что ты все торчишь? — устало сказал Чураков Степанову. — Брось ты эти рефлексии. Да сядь ты, я сказал!

Степанов, удивляясь сам себе, сел.

— Выпей вина.

Степанов выпил почти полный стакан.

— Вот сулугуни, чурчхела. Ешь.

Сыр показался совершенно безвкусным.

— Не обижайся, Сережа. Не обижайся. Жизнь коротка, нам некогда. Как ты уловил, надеюсь, из разъяснений этого моего обормота Шапака, тебе уже ничего не угрожает, если ты сам себе… ну ладно. Если ты его, этого гада, правильно понял. И что ты, именно ты — убийца старшего Зеленцова, и младшего, ты тоже понял. Но никто никогда этого не узнает.

— Я не убийца, — тихо произнес Степанов.

— Ну-ну… А кто же вколол ему смертельный препарат? Замечу, кстати, что этот препарат разлагается в живой крови за два часа. А человек после укола умирает через полтора. Или сразу. Но это, конечно, хуже. Так что и вскрытие ничего не покажет. Шапак тебя просто на пушку брал. Увлекается иногда, корчит из себя Малюту Скуратова. Но способный, прямо удивляюсь этим нынешним слесарям да электрикам. Лучше бывших комсомольцев соображают. Самородки!

— Почему самородки? — сказал Степанов. — Вы же их и породили.

— Может быть, может быть, Сережа… Дивна жизнь наша нынешняя, не знаешь, откуда чего ждать.

— Виктор Петрович, простите, но все это как-то…

Чураков тут же сморщился:

— Ладно, ладно, Сережа. Как-то, что-то, где-то… Проходили уже. Теперь надо говорить так: везде и повсеместно! Брось. Ты же видишь, что произошло с нашей жизнью. Кто не успел, тот опоздал. Разве тебя в детстве не учили, что абстрактного гуманизма не бывает? Есть только сугубо конкретный. Так меня учили в детстве и в юности, я еще застал в институте эту дубалектику. Двуличие — вот каков был закон нашей тогдашней жизни. Говори одно, думай другое, пиши третье, имей в виду четвертое. А главным было одно и то же: блат, связи, деньги. Сейчас двуличия уже нет. Мы вернулись к норме. Большие рыбы сжирают маленьких. И все.

— Я уже от Бойко слышал это.

— А этим бывшим большим рыбам мы припомним все! Все, Сережа, все припомним. Мои деды и прадеды пахали на этих козлов как рабы. А теперь они будут пахать на меня. Я — новый человек, Сережа! И ты у меня будешь новым человеком! Или помнишь, как спорили про добро с кулаками, нет, ты не помнишь, это уже не твое время, а я вот помню прекрасно. Не может быть добра с кулаками, орали они. Кулак, мол, уже страшное зло. Но вот пришли иные времена, и стало ясно, что добро может быть, если вообще может быть, только с кулаками. И гуманизм может быть только конкретный, для меня и тебя, а для Зеленцовых гуманизма нет и быть не может. Это клопы, мразь. И для паршивых цыган нет гуманизма, потому что они не только мусор, но и убийцы. И Мухаммад призывал резать неверных, а потом объединяться, чтобы еще больше резать. И Христос говорил, что не мир принес он, а меч. Чем занимались Сталины и Ленины? Мечтали, грозились раздуть мировой пожар. Нынешние террористы попросту отдыхают. Так что плевал я, Сережа, на всякий гуманизм, тем более абстрактный. Есть некий всеобщий закон жизни.

— Подтолкни падающего?

— Скорее, не мешай падающему падать. Помоги ему, несчастному, и этим его осчастливишь.

— Жуткий вы человек, Виктор Петрович.

— Сережа, милый, думаешь, легко быть справедливым? Поверь, это очень большой труд, чрезвычайная нагрузка. Напряжение ума и боль в сердце. Спроста, что ли, у меня инфаркт был?

На стол упали несколько градин и принялись весело подпрыгивать. Чураков смотрел на них, улыбаясь:

— Все, начинается! Пошли, Степанов, работать надо!

Сквозь порывы ветра из кустов донесся дикий грохот мотоциклетного мотора, словно заработал крупнокалиберный пулемет.

— О! Шапак! Сказал же дураку: поставь глушитель. Пошли в вагончик. Вино, шашлык тебе принесут. Попозже. Надо тут, над столовой и мангалами, тент натянуть. Впрочем, если не будет особой бури, придем сюда обедать. Суп из раков Шапак обещал сварганить. Знаешь ли, отменное удовольствие! Кругом шум, грохот, гром и молния, град и ливень, а тут, под тентом, ароматный дым, угли горят, они при ветре замечательно горят, шашлычки ш-шшкворчат, карданахи, ркацители, мукузани… Ты какое любишь? Или не определился пока? В таких экстремальных условиях, Степанов, все, буквально все приобретает какой-то совершенно особый оттенок — острый, сильный.

— Пир во время чумы, — сказал Степанов.

— Иди пиши. Все должно быть безупречно. Перепроверь сто раз. Зеленцовские ксивы все там, в вагончике, в синей папке. Компьютер работает от генератора, хватит надолго. Если вдруг забуксуешь, телефон есть. Городской, районный справочники там рядом. Пиши в трех экземплярах. Через два часа приду, проверю каждую букву. К обеду должны приехать медэксперт, человек из прокуратуры, какой-то зануда, говорят, придется с ним поработать. К моменту их появления все бумаги должны быть готовы. Побыстрее… Не исключено, что мне придется ехать в район, если мои ребята не сумеют привезти сюда эксперта, прокурора. А если привезут, тебя тут уже быть не должно. Во избежание лишних вопросов. Иди, брат. Старайся.

— А вы?

— Я? Что — я? У меня сейчас самое время, Степанов. Самое мое время! Я человек брутальный, я человек стихии! — Чураков одним движением скинул плащ, он был в одних полосатых плавках. Крепкое, волосатое, загорелое тело. На шее толстая белая цепь с крестом и полумесяцем. Большие, тоже белые часы на правом запястье.