Анатолий Лернер - Тремпиада Страница 8

А теперь вот она ушла от меня.

Ушла после того, как при помощи своей любви и магии кристаллов вытащила меня из больницы.

А волшебная музыка Демиса все вливалась и вливалась в уши, наполняя сердце светлой печалью, а я все ходил и ходил по пустым комнатам, и выглядывал в окно, и смотрел, как растет мой кустик, и может быть, впервые за несколько дней, в пришедшей душевной тишине, мне посчастливилось осознать последние события.

Я прислушивался к той тишине, что стояла за переливающимися мелодиями Демиса, я прислушивался к своей внутренней тишине, которая означала не только то, что меня оставила моя прежняя жизнь, но и то, что впереди предстоит все та же жизнь, которую мне уже сейчас хотелось назвать своей.

И начиналась она, как и положено жизни, с чуда.

«Что случилось?» — спрашивают друг у друга евреи в пасхальную ночь, и рассказывают соседям и друзьям о пережитом чуде.

«Что случилось?» — спрашиваю я себя. И сам себе отвечаю: «Случилось чудо».

Месяц нисан, конец апреля. Больница Цфата. В палате трое: араб–христианин — строитель, йеменский еврей — бывший полицейский, и я — ни то, ни се.

У каждого — своя история. Об арабе я знаю из рассказа мента–пенсионера, что ему сорок лет, что он христианин и что на днях у него умер отец.

Красивое, гладко выбритое лицо сорокалетнего мужчины украшали глаза. В них читалось столько боли, что смотреть в них, было порой невыносимо.

Но еще была причина, по которой я не мог долго выдерживать его взгляда. В нем присутствовало то, чего всегда недоставало мне — смирение.

Сидя на коляске, при помощи которой он перемещался по палате, мой новый знакомый сообщил мне о смерти своего отца.

«Пришел в йом шиши в больницу проведать меня. Красивый пришел. Выбритый, в белой рубахе, пиджаке.

Побыл у меня часа два. Приехал домой. Выпил стакан воды из холодильника. Сел в кресло и умер».

Говорил он об этом событии как–то необычно, светло говорил он о факте смерти. И то, что его отец умер именно так, порождало в его взгляде дополнительную глубину, так необходимую для личного переживания смерти.

В том взгляде не было ни страха, ни паники, а читалась некая гордость, преисполненная достоинства печаль о близком ему человеке.

И если это вызывало во мне к нему симпатию, то непрекращающиеся ни днем, ни ночью посещения его родственников, соседей, знакомых и незнакомых, не знающих ни чувства меры, ни такта, мягко говоря, утомляли не только меня.

Компанейский йеменец, болтавший легко по–арабски, к полуночи начинал выскакивать из палаты, и требовать у медперсонала «освободить его палату от посетителей, мешающих ему полноценно выздоравливать».

Но к восьми утра палата снова набивалась визитерами, и йеменец снова помогал своему христианскому приятелю принимать многочисленную армию его гостей.

Я же, скрывался от них за тряпичной шторой. Задергивая ее, я как бы проводил границу, утверждая свое право на автономность. Такой мой жест нисколько никого не смущал, и только лишь у меня самого возникали всякого рода неловкости.

Наконец, найдя в себе силы кое–как укрыться одеялом, я закрывал глаза и начинал медитировать на звуки.

Голоса восточного базара, раздражавшие меня, куда–то утекали, а на смену им приходила человеческая речь. Эта речь теперь воспринималась мною, как часть тех природных звуков, что окружали меня в мире, сузившимся до размеров одной больничной палаты.

Я больше не вслушивался в их речь. Она была обыденна, сладка, слегка чудаковата, и переполнена смехом и тревогой.

Их речь бушевала будничными заботами повседневности. И тогда она становилась понятным мне фоном, ничем не отличающимся от фона моей жизни, с той лишь разницей, что все это происходило на фоне моей собственной боли.

Боли, на которую нельзя было даже злиться: она была непременным условием моего нынешнего существования. Того самого существования, что привело меня в эту палату, где я лежал обколотый обезболивающими препаратами, напичканный наркотиками, в окружении волшебных камней и кристаллов, оберег, талисманов и крестиков, принесенных мне в помощь женой, и выставленных на тумбочке.

Казалось, все составные на месте, но боль по–прежнему не отступала, заставляя сомневаться как в самих предметах, так и в силах, которые за ними значатся.

Похоже, мне чего–то недоставало. Что–то было не осознанно мной. Что–то упущено. Упущено такое, без чего не возможно было запустить алхимическую реакцию, где сам я должен был выступить лишь в качестве одного из ингредиентов.

«Не хватает любви?» — спрашивал я себя, прислушиваясь к своему состоянию.

Да нет. С любовью все обстояло превосходно. Я любил жену, детей, близких… Любил кошек и собак. И они отвечали мне тем же.

«Должно быть, недостает мне веры» — размышлял я, но что–то изнутри подсказывало мне, что недостающее нечто не является просто философской категорией. Недоставало какого–то конкретного шага. Не хватало каких–то знаний, какого–то практического опыта.

И этот опыт пришел.

Он явился вместе с ночными визитерами моего христианского товарища по боли.

Я пережил в своей жизни не мало прекрасных моментов, и жизнь мне предоставила еще один.

Совершенно неосознанно я вошел в поле действия каких–то вибраций. Чья–то размеренная речь расширяла мое сознание.

«Читают» — подумал я. «Молитва!» — осенила меня догадка.

Это и впрямь оказалась молитва.

Молитва, произносимая кем–то над больным. Довольно поздно я это понял. Но когда понял, то у меня, как–то само собой, увязалось все: и камни с кристаллами, и любовь к ближним своим, и воля к жизни. А тогда… Тогда я всего лишь медитировал на звуки.

Словом, та самая алхимическая реакция была запущена. И была запущена словом. И когда я это понял, то вместе со всеми гостями, а их было в ту ночь рядом со своим другом не менее трех миньянов, я произнес «Аминь».

И ночь воскресения явила мне чудо. Утром я встал с кровати и совершенно осознанно потребовал выписки.

7. ТРОЯНСКИЙ КОНЬ

Когда счастливая жена привезла меня на такси домой, и я высидел всю дорогу без особых болей, иначе как чудом представить это было нельзя. «Что нового?» — спросил я, все еще прислушиваясь к своему самочувствию. Спина не болела. Я чувствовал, что энергия переполняет меня.

— Ты уж прости, — произнесла жена, — но я жду звонка. Звонить будут тебе.

— Чего же ты просишь прощения? — недоумевал я.

— За то, что не сдержалась я и позвонила сама твоему брату. Я просто испугалась. Я сильно испугалась за тебя. И я в истерике позвонила ему, и сказала все, что думаю. Как он отфутболивает тебя с твоей просьбой помочь тебе, и как ты весь от этого напрягаешься. Какая спина такое выдержит? Сказала, чтобы не унижал тебя. Я рассказала ему все, что видели мои глаза, постаралась передать весь свой ужас, и он растерянно как–то спросил у меня: «Так что же делать?»

…Сегодня у меня день рождения. Нет, правда. С утра позвонили мои американские родственники, сказали, что выслали в подарок двести долларов.

Ну что ж, как только закончится забастовка — сразу же получу их. А моя уставшая жена преподнесла мне абонемент в Кантри Клаб на пятьдесят посещений бассейна.

И еще был один утренний подарок. Я подошел к кустику, и он угостил меня едва обозначенной головкой, принесшей мне легкость и приятное опьянение.

Я попросил жену улыбнуться мне, и мой праздник закончился…

— Да несерьезно это все, — после длинной и сосредоточенной затяжки произнес Директор, — скажи им, что Директор не понимает, как это у таких крутых братьев, у которых своя фабрика, нефтяной бизнес, казино, вдруг настолько нету денег, что нельзя откуда–то вынуть четыре тысячи и сказать: приезжайте, познакомимся.

Директор чистил трубочку банки, как чистят жерла орудий.

— А мы привозим отменных артисток, — весьма взвешенно произнес он, — профессионалов. Их не стыдно не только на сцену пускать в большие залы, но и на презентации, на званые какие–то вечера.

…Я слушал Директора и соглашался с ним. Вот уже много дней я веду переговоры со своим старшим братом и пытаюсь добиться его понимания.

Но контакта у нас не происходит. Не дожидаясь от него звонков, я ловил его по мобильной связи и говорил о своем желании заняться шоу–бизнесом. Здесь я видел возможность применения своих проявляющихся талантов. Здесь я видел возможность обрести финансовую свободу и перелететь через Ла — Манш, навестить Матвея и, посмотрев ему в глаза спеть вместе с сестрами Райфер, где ни будь в Лондоне «Кружится, вертится шар голубой» или что–нибудь из того, что написал Матвей, ну, хотя бы «Эдуарда и Унигунду». И обнять его, а вслед за ним кинуться обнимать всех–всех своих друзей. И плакать. И просить у них прощения. Просить прощения за то, что не успел признаться им в любви. А если и успел, то не часто об этом помнил.