Мануэла Гретковская - Парижское таро Страница 8

— Мастерская слишком мала для нас двоих. Я написала несколько картин, они лежат в спальне. Я тебе как-нибудь покажу.

— Я помню твои работы, очень неплохие.

— Может, кофе? — перешла я на французский.

— Потом, потом. — Ксавье закончил эскиз. — Теперь надо прибить к потолку эти кожаные ботинки с оторванной подметкой.

— Ну уж нет… старые ботинки над головой… Ты хочешь, чтобы мы спали в этом амбре? — запротестовал Михал.

— Мы еще и есть здесь будем. — Не обращая внимания на жалобы, Ксавье забрался на стремянку. — Через неделю я все уберу, — пообещал он, приколачивая бальные туфельки.

— Есть мы теперь будем редко, — сообщила я, тасуя карты. — Это не астрологический прогноз, просто деньги кончаются. Из того, что дал Томас, тысяча семьсот ушла на электричество и газ. Ужины по-итальянски — это недорого, если отказаться от кафе, хватит еще на неделю. Вместо того чтобы покупать недельный билет на метро, можно ходить пешком или пробивать в автобусе использованные талончики. Можно подождать, пока заплатят за твою скульптуру… Но к чему тратить сорок франков на пиво в Ле Мазе, если такое же «Экю» в магазине стоит семь? И зачем покупать специальный корм для крыс возле Нотр-Дам, они ведь сожрут все что угодно?

— Я не знал, что деньги кончаются. — Ксавье сел за стол. — Я люблю крысок, — принялся он осторожно убеждать удивленного Томаса, — они мне нравятся. В детстве после воскресной мессы мы с родителями гуляли вокруг Нотр-Дам. Родители обсуждали проповедь епископа или кардинала. Мы с сестрой кормили голубей. Нам не разрешали подходить к клумбам — они кишели крысами. Мне было запрещено их разглядывать: это, мол, отвратительные, грязные животные, которые разносят всякие болезни. А мне они казались более беззаботными и ловкими, чем глупые голуби. Крысы порой выхватывали из рук спящих в коляске младенцев леденцы, кусали друг друга за хвост, с веселым писком катались по земле. Я ставил ногу на цветник и, сделав вид, что завязываю шнурки, потихоньку кормил их. Родители не разрешали мне держать дома мышку или хомячка. Поэтому в соборе я прятал облатку под язык и скармливал крысам — ведь кардинал обещал, что вкусивший Тело Христово обретет вечную жизнь. Я ждал, что в один прекрасный день какая-нибудь крыса преобразится, и тогда родители ее полюбят: позволят взять с собой, и у меня появится настоящий друг. Если раньше я угощал крыс облатками, почему бы теперь не покупать им корм? Они умные, разбираются, где сухой хлеб, а где витаминно-протеиновая смесь. Ну ладно, раз нет денег, не будем покупать жратву для зверюшек, но ароматное медовое «Экю» имеет в Ле Мазе другой вкус, чем дома. Сидишь себе на втором этаже, попиваешь темное пиво, а самые классные парижские музыканты играют что-нибудь фантастическое. За окном улица, на которой в шестьдесят восьмом строили баррикады. Я же не заказываю кофе. У Ле Мазе свой вкус, и это вкус именно одиннадцатипроцентного «Экю». В пассаже Ле Мазе жил Дантон, представляете? Дантон, который вел народ к революции, пока его сосед не построил гильотину.

Безмятежно поигрывавший приборами Михал вдруг ойкнул и упал лицом в тарелку.

— Гильотина, топор, что угодно! — закричал он, пытаясь воткнуть себе в затылок нож и вилку. — Я больше не могу, покончите со мной!

— Ну что за модель мне досталась! — Ксавье намотал на руку волосы Михала, собираясь извлечь его голову из тарелки. — Сначала окурки, теперь патлы в блюде.

Томас отобрал у Михала нож и вилку.

— Что это с ним? — спросил он, вытирая салфеткой нож.

— Не видишь, что ли? — ехидничал Ксавье. — Баба его бросила. Дай салфетку, вытрем Михалику мордашку, а Шарлотточка подойдет наконец к этому чертову телефону.

Я сняла трубку, стаканы наполнились бордо и канелли.

— Алло? Да, ничего страшного, мы еще не спим, позвать мужа?

Михал успокоился, а Томас попытался предложить библейскую интерпретацию сего жеста отчаяния:

— Голова на блюде… Ты решил изобразить Иоанна Крестителя, занимающегося самообслуживанием?

— Боже мой, Михал в роли Иоанна Крестителя. Можно подумать, что он первый теряет голову из-за женщины. Томас, передай мне, пожалуйста, трубку. Да, слушаю, это Ксавье Буало. Конечно, через две недели… четыре тысячи франков… разумеется, на ваше имя. Спокойной ночи. Что за вечер! — Ксавье вновь занялся ботинком.

— У нас долги? — уточнил с подиума Михал.

— Можно сказать и так. — Одним ударом молотка Ксавье прибил к потолку позолоченную босоножку. — Мы задолжали квартплату за два месяца. И почему этому ростовщику понадобилось звонить именно сегодня?

Я поднялась на подиум, закутала Михала пледом и легла рядом. Мы разглядывали инсталляцию.

— Надо что-нибудь придумать, — захлопнул словарь Томас. — Где-то заработать деньги.

— Надо, — согласился Ксавье.

Швейцарец отыскал в блокноте серую визитку и набрал номер:

— Добрый вечер, Милан. Это Томас… Спасибо, нормально, а ты?… Ты тут как-то в библиотеке упоминал, что требуются люди на раскопки. Найдется место для трех человек?… Нет, не добровольцами, за деньги, по контракту… Спасибо, привет Эмануэль. — Томас улыбнулся и положил трубку. — Практически готово, Милан завтра перезвонит.

Мы не разделяли энтузиазма швейцарца.

— Что за раскопки? — спросила я.

— Недалеко от Парижа, на Марне американцы строят Диснейленд, так там благодаря этому открыли галло-романское поселение. Отличная работа: еда и ночлег за их счет, платят две тысячи в неделю. Ты, Шарлотта, не поедешь, махать лопатой — это не для тебя. Особенно после окончания сезона, когда начинаются заморозки.

— Я тоже остаюсь в Париже, — предупредил Ксавье. — Мне надо закончить инсталляцию.

— Ты сможешь ее продать? — Томас что-то подсчитывал в уме.

— Вряд ли. Будь ботинки из дерева, мрамора или даже бетона — тогда конечно, но такие, настоящие, никто не купит. Я думал, инсталляция подойдет для какой-нибудь часовни в современном стиле. Твердил священникам, парижским и провинциальным, что эти ботинки — метафора, что, глядя на мою работу, живее представляешь возносящихся над нашими головами ангелов, их ноги в сандалиях или калошах. Прихожанин заглядывает снизу в ботинок с оторванной подметкой, а там пустота, ничего не видно, ведь ангел незрим, и его нога тоже — подобно общению святых.

— Разве что попадется Ангел Materiel,[13] — захихикал под своим пледом Михал.

— Я такого не знаю, — удивился Томас.

— Не важно, — махнул рукой Ксавье, привыкший к неожиданным идеям своей модели. — Я задумал эту инсталляцию год назад, когда помогал реставрировать версальский алтарь. Приходили туристы — осмотреть часовню, понаблюдать за нашей работой на лесах. Ангел, которому я как раз приклеивал нос, понравился одной маленькой девочке. Она сбегала за отцом, подвела к скульптуре и спросила, что делает этот чудесный ангел. Отец ответил, что ничего, это ведь ангел, а ангелы ничего не делают. Быть может, так оно и есть, потому что мой ангел с отреставрированным носом и в самом деле ничем не был занят. Чуть склонившийся в барочном полуобороте, он был очень красив — и всё. Тогда я подумал, что ангелы, наверное, все же что-то делают, просто это недоступно нашему зрению. Нужно их обуть, тогда мы увидим, как они бегают по нашим делам. Священники отказываются от моей инсталляции с ботинками, а в результате миллионы девочек воспитываются в убеждении, что ангел — это тот, кто ничего не делает.

— А ангел Михаил? — вспомнил Михал, уютно закутавшись в мой свитер.

— Архангел Михаил, — поправил его Томас, — не уверен, что нужно употреблять форму прошедшего времени. По-моему, он все еще борется с драконом. Вы видели хоть одну картину или скульптуру, изображающую убитое чудовище? Ослабевшее, раненое — да, но не мертвое. Архангел в рыцарских доспехах заносит над драконом меч или, облаченный в развевающиеся одежды, играючи пронзает бестию изящным копьем. Такое впечатление, что эта сцена длится уже так давно, что наскучила обоим.

— Как ты думаешь, когда он наконец убьет его? — поинтересовался Ксавье.

— Вероятно, когда начнется Апокалипсис.

— Апокалипсису незачем начинаться, — буркнул в ответ недовольный Михал. — Мир и так вполне апокалиптичен. Достаточно, чтобы все шло своим чередом.

— Может быть, — согласился Томас, не желая уходить от проблемы драконов и ангелов. — Меня не интересует версия битвы Ангела с драконом, которую предлагают алхимики. Там дракон символизирует четыре стихии: Воздух — ибо он крылат, Землю — поскольку впивается в нее своими когтями, Огонь — потому что выдыхает пламя, Воду — так как у него покрытый чешуей рыбий хвост. Дракона нужно победить, а не убить, тогда он откроет тайну клада, который стережет. Метафорическая борьба с собственной — темной, драконьей — природой, стремление ее одолеть, очистить с помощью алхимии и освободить сокровище, то есть душу. — Томас скрестил руки над головой. — Алхимики считали, что ангел и дракон живут внутри человека, в душе которого добро сплетается со злом. В этом поединке участвуют мысль, слово, каждый наш поступок. Мы согрешили — дракон подымает голову, совершили хороший поступок — ангел берет верх над бестией. Великое благо, что нам даны оба. Задумчивый ангел оберегает и нас, и дракона. Истинная битва — не та, что на иконах, — начинается тогда, когда дракон убегает от меча ангела, а мы, освободившись от зверя внутри, кажемся себе безгрешными, ангельски добрыми. Зло в других, во мраке… быть может, но что толку в этой уверенности, если, выбравшись из нашей тесной души, дракон вырастает до гигантских размеров, расправляет крылья и превращается в огнедышащего демона. В своей молитве я прошу ангела, чтобы он присматривал за гадиной во мне. Дракон бессмертен, убить его невозможно, так пусть же он сражается с ангелом моей души, чтобы мне самому не пришлось с ним бороться, когда он покинет меня и станет сильнее, чем я.