Юрий Колкер - Рассказы разных лет Страница 8

— И выпивка тоже!.. Но не вернуться ли к вашему до и после?.. Что у вас там дальше приключилось?

— Что ж… Увы, в любви телесной всё протекало у меня слишком бурно. Спешил, как на пожар. Боялся себя, ее и всего мира (мир тогда был к внебрачным связям свиреп). А после — я сразу же терял интерес к подруге и уважение к себе. Почти как насильник. Включалась латинская пословица. О том, что подруга при этом испытывала, я даже не спрашивал себя. А ей, между прочим, тоже было семнадцать лет, и она была испугана всем этим не меньше меня. Но женщины взрослеют раньше. И вот однажды в парке, вероятно, ничего не получив (и, конечно, имея уже другой опыт, опыт с другими, о котором я не подозревал), она после самой короткой передышки сказала мне: «Encore…» Нужно ли говорить, что я не мог? И что мое унижение, мое отвращение к себе достигло предела? Я испугался так сильно, что долгие годы о женитьбе подумать не смел. Потребовалось года два-три, чтобы понять: фиаско случается только от нехватки любви… ну, или если ложе слишком жесткое… Потом всё у меня наладилось. Женщины начали говорить мне слова более чем поощрительные (которые они всем говорят): «ты самый лучший», «мы созданы друг для друга», «так не бывает», даже «ты — гений».

— Надеюсь, вы верили им не до конца?

— Да, ума хватало… Ну, каков же ваш приговор?

Они вышли в холл вокзала Ватерлоо и направлялись к выходу.

— Оправдательный. Вы двигались в правильном направлении: от неизбежного юношеского цинизма и оппортунизма — к их преодолению. Даже встать на этот путь удается не всем. У большинства цинизм и оппортунизм с годами только возрастают. К их собственному ущербу, конечно. Не говорю уж о тех, кто так и остался на животном уровне.

— Но я был жесток с женщинами…

— Не намеренно. Не упивались жестокостью, мучились, корили себя… И вы носили женщинам цветы в больницу!

— Только одной…

— В юности и это немало… Здесь, как вы помните, мы расстаёмся, — сказала она, направляясь к эскалатору метро. — Поцелуйте меня в щеку. Поклон жене.

— Вы не жалеете, что мы пошли пешком?

Они прогуливались в садах королевы Марии в Риджентс-парке.

— Ничуть, — отозвалась она. — Прогулки по Лондону всегда вызывают бездну ассоциаций. Чего стоит этот конный памятник афганскому герою сэру Джорджу Уайту на Портланд-плейсе! Герой основательно забыт, а урок остался. Англичане ведь тоже сломали зубы в Афганистане — и когда? При Виктории, в расцвете своего могущества. Эту страну никто подчинить не мог. Захватить ее было легко, а удержать невозможно.

— Прелюбопытное было время! Эпоха империй, которые не могли не расширяться. Афганистан, если помните, требовался британцам не сам по себе, страна-то бедная, а чтобы остановить продвижение России на юго-восток, к Индии и Тибету. И Крымская война тоже вписана в лондонский городской ландшафт: есть улицы Севастопольская и даже Балаклавская. Тут под открытым небом историю можно изучать!

— Не только историю. Мы вот с вами только что улицу Мортимера пересекли. Вам это имя ничего не напоминает?

— Кое-что смутно припоминаю. Но это опять история. Древняя семья, из норманнов. Валлийские и ольстерские графы… Один из них, кажется, в конце XIV века, должен был стать королем, но без борьбы уступил престол Генриху Болингброку.

— Если так, то его наверняка звали Эдмунд. Это родовое имя Мортимеров. Но я о другом. У Стендаля есть премилое рассуждение — в его книге О любви…

— Чудовищная книга! Белая горячка влюбленного, с претензиями на теоретизирование.

— Что ж, он себя математиком считал… Так вот. Некто Мортимер возвращается с континента и спешит к Дженни, в которую безответно влюблен. Скачет сломя голову. Находит ее в парке, в меланхолическом одиночестве. Во время прогулки платье Дженни запутывается в колючем кусте акации. Тут Стендаль говорит: Apres cela Mortimer etait heureux… или что-то в этом роде, мол, после этого Мортимер был счастлив, но добавляет: mais elle n'a pas garde a il la fidelite…

— … то есть она не осталась ему верна…

— Именно. Должно быть, на минуту ей почудилось, что и она его любит. Ну, и она падает в его объятия. В парке или нет, понять нельзя. Автор скромен. Наверно, в парке и не только в парке. А потом она, судя по всему, вспоминает о другом, о том, кого любит на самом деле, и Мортимер забыт. Он, понятно, безутешен, ходит, как в воду опущенный. Все элементы романтической любви тут как тут. Но интересно вот что: Мортимер ничего не может рассказать об испытанном им счастье. У Стендаля Мортимер, конечно, условный. Автор (тоже условный; повествование, как вы понимаете, ведется от первого лица, но не от лица Стендаля) утешает Мортимера, а тот твердит о пережитом неземном блаженстве — и вздрагивает при виде каждого куста акации. Понимаете: он ничего не помнит! Только куст акации и сознание пережитого счастья!

— Как в анекдоте: «Не помню, что, не помню, с кем, но шарман-шарман?»

— Да нет! Оба молоды. У того же Стендаля, в другом сочинении, человек бросет любовницу оттого, что ей уже 32 года. Нет, мысль тут другая: что счастье во время близости — не поддаётся выражению и не запоминается в деталях. Детали неважны. В момент обладания (если говорить тогдашним языком) Мортимеру кажется, что счастливее быть нельзя, а остается в памяти — куст акации… По-моему, очень верное наблюдение. Или у вас другой опыт?

— Почему бы нам не сесть? — предложил он. — Вон скамейка освободилась.

— Только прибавим шагу, а то на нее уже нацелились вон те туземцы… Нет, я лучше с краю сяду. Ну, так что вы скажете?

— Классик прав, но мысль не нова… «А то, что мы ночью любовью зовем, не силясь подыскивать имя, с великим трудом вспоминается днем, как будто случилось с другими…»

— Чье это?

— Забыл. Не классик. Кто-то из новых. Может, новый классик. Я начитался в молодости…

— Вы невежливы. Если вы сейчас немолоды, то что же обо мне говорить?

— Например, что вы — моложе меня: по живости, уму, жажде жизни. При чем здесь число прожитых лет? Вам не говорили, что вы — излучаете?

— Комплимент неуклюжий, но, так и быть, засчитывается. Не краснейте. Вернемся к делу.

— Хорошо. Мой скромный опыт говорит, что классик прав. Ночью, в иные моменты, знаешь всем своим существом: счастливее быть невозможно. Утром встаешь с какой-то непередаваемой легкостью и веселостью, чувствуешь, что ты — самый счастливый человек на свете. От подруги глаз не отрываешь. Но за окном светлеет, и она меняется на глазах, не дурнеет, а словно бы в другое измерение переходит. И ты меняешься. Ты выпил кофию, пролистал газету. День вступает в свои права, ты уже в упряжке, и ночное чудо отступает, теряет достоверность… Всё забыто.

— Вы всё о своем: о любви супружеской!

— Уверяю вас, в этом смысле оба вида любви одинаковы. Вы не верите, что можно быть влюбленным в жену?

— У французов в пору Стендаля считалось, что человек сходит с дистанции через полгода после свадьбы. Или раньше.

— Если у него короткое дыхание.

— Может быть. Уступаю… Но там, у классика, там любовь в законе вообще не обсуждается, разве что иронически. В праздном обществе заняты другой любовью. Помните у Пушкина: «Законная сами-знаете-что — что шапка с ушами: голова вся в нее уходит…»

— Помню и другое: как он расплатился за эту свободу и этот мерзкий язык!

— Да я ведь и не возражаю, это к слову… Вернемся к Стендалю. Его мысль — в том, что счастье закодировано пустяками, внешними деталями. И еще он говорит, что подступы к счастью — восхитительнее самого счастья. Первое прикосновение к руке возлюбленной стоит дороже самых изощренных ласк. Они уже присутствуют в этом прикосновении. Воображение их удесятеряет, утысячеряет.

— Да ведь об этом вся литература твердит. Тот же Надсон, с которым так носились народовольцы. «Только утро любви хорошо… Поцелуй — первый шаг к охлажденью: мечта и возможной, и близкою стала…». Слышали.

— Надсон повторяет открытия романтиков. Они впервые стали размышлять о феномене любви. Обладание — ничто, способность к наслаждению — всё: вот как Стендаль понимал любовь.

— Но это — неприкрытый гедонизм, — возразил он. — Мы живем не для того, чтобы наслаждаться, даже не для того, чтобы быть счастливыми… Что это? Посмотрите-ка!

По аллее, слегка приплясывая под удары бубна и нестройное пение, медленно двигалась процессия мужчин и женщин в розоватых покрывалах и сандалиях на босу ногу. Они как раз обогнули фонтан с бронзовым амуром — и представляли собою странное зрелище на фоне тщательно ухоженных клумб тюльпанов.

— Кришнаиты… Вы, как и романтики, подводите к вопросу о смысле жизни, о месте любви в системе ценностей. — Она задумалась. — Вот кришнаиты дают один из ответов. Не гедонисты, но и не пуритане. Посмотрите, как старательно они изображают счастье. Особенно их лидер, корифей, так сказать… А Стендаль был влюблен, когда писал свои тезисы, и влюблен несчастливо. «Обладание ничто» — это он так сам себя утешает… Физиология бесконечно много значит для взрослых, и для женщин — больше, чем для мужчин.