Эрик Шевийар - Краба видная туманность Страница 8

Но любопытства у Краба не вызывала уже и смерть. Перспективой вечной жизни вряд ли можно прельстить того, кому не по силам каждое мгновение. Что же касается обещанного ему другими небытия, не привлекало и оно — ну можно ли предложить нечто меньшее пустоты? А от пустоты у Краба пухла голова, сосало под ложечкой.

Ему пришлось слечь в постель. Созванным еще раз врачам оставалось только повторить бесполезный диагноз. Краб умирал от скуки. Наука была бессильна.

Тогда кому-то пришла в голову мысль позвать к его ложу часовых дел мастера; тот его и спас.

Тем не менее до конца Краб так и не вылечился. Пусть и не такие тяжелые, как в первый раз, рецидивы, однако, довольно часты. Скука подчас еще будит его посреди ночи.

Краб не сдается. Он встает, ставит музыку, готовит себе питье, берет книгу, разжигает трубку — а скука пододвигает ему глубокое, уютное кресло. Краб с трудом из него выбирается.

Он поднимается к себе в мастерскую. Из прочной, трехмерной материи, скуки, материи грубой, скульптор мог бы что-то изваять — но ради чего? вздыхает Краб и роняет из рук инструменты.

Ради чего, бормочет себе под нос Краб, ради чего. Радищева.

Краб перелистнул свой ежедневник и ответил, что, увы, он, к глубокому сожалению, не сможет принять приглашение, поскольку как раз на этот вечер наметил другое мероприятие: провести его дома, подыхая со скуки.

Несмотря на ставшие достоянием гласности сведения о его излишествах и похождениях, о перепадах настроения, выходках, частой смене взглядов, перемене мнений, молниеносных обращениях в другую веру, происходящих на глазах превращениях, о том непостоянном характере, который ему приписывают, Краб — человек с устоявшимися привычками. Вам никогда не удастся застать его в отрыве от них, как не подловишь статую в другой позе. Он придерживается их с утра до вечера. Краб убивает время на медленном огне, как будто в порошок стирает ногтями и зубами каждую его секунду, ни одна не отвертится. Каждый день ему нужны новые часы.

Но так было далеко не всегда. Долгие годы Краб оставался убежден, что время невозможно ни к чему приспособить. Смотреть — смотрите, но руками не трогать. И он отодвигался в сторону, пропуская его мимо. Как сесть в этот идущий невесть откуда и незнамо куда поезд? Крабу было не до путешествий. Некоторые из его дней разрастались в длину, захлестывали даже под эгидой бессонницы на завтра — и тогда часам было уже нечего мудохаться, их стрелки крутились вхолостую, покуда настоящая — темная, сонная — ночь не восстанавливала своим ритмом длительность. Затем ритм снова начинал барахлить, и на сей раз дни прогрохатывали наподобие грома (забудем про молнии) в безысходной ночи.

Подчас Краб за несколько часов старел на десятки лет, потом на века застывал, время протекало рядом с ним, у него над головой или между ног, уносило друзей и бросало его одного влачить всю скуку мира. Краб не был знаком ни с одним современником, всем им он был предком или припозднившимся ребенком. Каждый раз он предпринимал похвальные усилия, чтобы приспособиться, перенимал обычаи этого времени, приноровлялся, подстраивался, равнялся на других (словно в ряду товаров на складской полке), терпел насмешки крестоносцев, хохотавших с высоты своих коней над его тогой и котурнами. Напрасный труд. Подобно глубинной волне, которая наобум подхватывает пловца и бросает на рифы, тогда как остальные купальщики плещутся вокруг него как по маслу, ускорение времени внезапно выталкивало его — и только его — прямо на сборище людей в напудренных париках, сплошь в веерах и кружевах, и он, в промасленном комбинезоне, с гаечным ключом в руке, вновь пожинал хохот и издевательства. Всегда вышедший из моды, Краб — или забежавший вперед — всегда не вовремя, посмешище и отцов, и сыновей всех слившихся воедино поколений.

В конце концов ему удалось обуздать время, выработав себе привычки на каждую секунду дня, от зари до заката.

С тех пор он повторяется, неустанно себя копирует. Идет по собственным следам — тот же номер обуви, та же походка, тот же маршрут; сцепляет, что бы он ни делал, жесты с миллиметровой точностью мастера в своем ремесле, с машинальной неотвратимостью китайского солнца: воплощение точности, нога в своей колее, голова на кругах своих, так что даже небо хранит мерцающий след его волос.

Самая заурядная безделушка, но эти часы наполняют Краба необыкновенной гордостью. Краб претендует — не больше и не меньше — на сообщничество со временем, прикрывая его бегство, и тем самым на равных отвечает за совершаемые им преступления — наподобие шофера банды, не выключающего мотор, пока остальные преспокойно грабят и убивают.

Но Краб в очередной раз напускает на себя важность, что, в частности, подтверждают и эти самые часы, с обратной стороны которых — его собственный обезумевший пульс.

Между пятнадцатью и двадцатью годами был период, когда Краб каждый божий день наскоро набрасывал к вечеру несколько слов, поясняя, почему принял решение со всем этим покончить, расстаться во сне с жизнью; он клал записку на видное место у изголовья, перед тем как выключить свет, и рвал ее на части по пробуждении. На это, конечно, были свои основания, истекший день всякий раз в изобилии доставлял ему к тому мотивы, всякий раз отличные от вчерашних, но ничего, из-за чего стоило бы цепляться за жизнь.

Краб, однако, составляя эти печальные извещения, испытывал странное, скорее приятное ощущение и мало-помалу, сам того не сознавая, начал с тщанием отделывать их форму и стиль. И тогда все изменилось: отныне не успевал он смежить веки, как тут же вновь зажигал свет, чтобы вымарать или заменить неудачное слово, он оставался без сна всю ночь напролет, писал со все нарастающим ликованием, и крохотная исходная записка становилась развернутым и красноречивым прощальным письмом, куда лучше аргументированным и более убедительным, но в конце концов опровергающим самое себя тем возбуждением, о котором оно свидетельствовало, своим бодрым стилем, каковой, в общем и целом, изменял своей подразумеваемой цели — так, наверное, и скрипач изливается в жалобах только потому, что ему жмут его блестящие лакированные туфли.

Отныне Краб перестал искать забвения во сне. По ночам он писал. Одурманенная кофеином, усталость досаждала ему не долго. С рассветом, всего на несколько часов, он отправлялся с нею в постель. Потом вставал, выходил, решительным шагом устремлялся навстречу неприятностям. Те не заставляли себя ждать. Зима, неудобства, злобные тычки кулаком в челюсть, нескрываемый смех женщин при его виде — а если не было дождя, в него впивался ветер. В сумерках, когда он наконец возвращался домой, униженный, побитый, продрогший, Крабу было о чем писать всю ночь.

Краб проглотил вишню с косточкой. Никто не верит, а ведь это была попытка самоубийства.

Для своего малого — или среднего — предприятия Краб хочет нанять поэта. Претендентов двое. Входит первый, протягивает руку, крепкое рукопожатие, открытая улыбка, отточенный взгляд, широкий шаг, удобно и спокойно устраивается в кресле, на которое ему указал Краб. Входит, в свою очередь, и второй, ноги едва несут его вперед, позволяет взять себя за руку, но тут же ее отдергивает, колеблется, сесть ли, с риском пристраивается на краешке кресла, его взгляд застят ресницы.

Краб выводит отсюда

— что первый из них — мужлан, без экивоков, без тайны и тонкости, непрошибаемый и надоедливый увалень, жидкая башка, важная обезьяна, законченный атлет, колесо от телеги, скот, который принимает свой бычий загривок за заднюю мысль, а остроугольный воротничок рубашки за крылья прогресса, еще один в ряду самоуверенных типов, способных источать только елей, оскверняющих все жирняев!

— что другой — тонкая душа, и с ним стоит иметь дело.

Краб оставляет позади себя фразы, слабый кильватер, свидетельствующий о его недавнем прохождении, но сам он уже не здесь, он уже далеко впереди, и их странные изгибы, их многочисленные отклонения просто-напросто воспроизводят след его бегства зигзагами и выдают его по сю пору не вознагражденное усилие порвать нить, которую он разматывает, продвигаясь, позади себя, что бы он ни делал и куда бы ни шел, дабы вырваться наконец с этой чернильной дорожки, способной привести прямо к нему и позволить его схватить, если бы, по счастью, он не был гораздо стремительнее своего читателя — но рано или поздно даст о себе знать усталость, он замедлится, читатель его достанет. Перестаньте писать, советуют ему, затаитесь на время, и след быстро выдохнется сам по себе. Ну конечно. Хватило бы, чтобы Краб перестал дергаться. Но — внимательнее, поскольку письмо для него — единственный способ движения, малейший намек на жест вновь спустит по его следу свору преследователей.