Дан Маркович - Остров Страница 8

Что это я?.. Алим знает... отвечает... мне что... последние деньки... потом на работу, знакомиться... еще отпуск - Крым, пусть копейки... никогда не был... воздух особый, говорят, вечный край ... что мне наука... "правая-левая..." никакого отношения... интересно? - ну, интересно - и прощайте...

Я лечить хотел, для этого резал трупы, готовил препараты, красил их, как полагается, все нужно уметь, ведь ехать не в столицу, мало ли что придется... Вся эта история возникла на моем пути случайно. Он мне нравился, Халфин, Сержант, я тоже служил, только после войны, и уважал настоящих солдат. К тому же, книги читал о солдатах, Ремарка, и о докторе Готлибе, микробиологе... восхищался... Сержант был для меня героем Ремарка и Готлибом вперемешку, суровым, неподкупным...

Вошел Алим, посмотрел на дело, и говорит:

- Спасибо, парень, теперь новые ребята будут осваивать науку. Иди.

Я вернулся в общежитие и забыл об этом деле. Не совсем забыл, как теперь происходит, а вытеснил куда-то в уголок. Таких уголков у меня тогда было много, не то, что сейчас, мозг высохший лимон...

7. СНОВА ОСТРОВ.

1.

Кое-что еще помню... Почему то, а не это, одно, а не другое?... Столько хорошего, полезного, веселого ухнуло в яму, просто ухнуло!.. Стараюсь вытащить, неохотно выползают, перестаешь удерживать, отодвинешься - тут же исчезли, и снова прежние картины и моменты, независимо от стараний... странные, ненужные... живут... никаких усилий... плывут перед глазами, плывут... Взгляд случайный... нищий старик... посмотрел... сказал... какое дело?!.. Не забывается.

С этим, неизменным, постоянным, я и выжил, вот мой Остров, убежище и наказание. Я одинок на нем, никому не нужен, никому не понять... Зато все мое.

Так вернулась ко мне первая книга - напоминанием или насмешкой?.. Остров вовсе не там, где я мечтал найти его.

А здесь что?.. - простые навыки, чтобы выжить в толкучке - ни радости, ни воскресного размаха... мелочи и для старых моторов запасные части.

Что же всегда со мной?.

2.

Трудно... Отдельные слова, жесты людей, с которыми столкнулся непреднамеренно, случайно... Какие-то звуки, шорохи, запахи... Вкус во рту... Ночь, несколько слов... Прикосновения, они надежней зрения... Острая жалость, стыд, боль... Сочувствие, необязательное, непонятное... Несколько живых вещей: та береза, тот забор, те листья, тот мох у дороги. Взгляд собаки, кота... Все это рядом, охотно всплывает, само проявляется - перед глазами, в ушах, в руках, пальцах, во рту, в животе... не пытается убеждать, отстаивать себя, ни с чем не спорит, ничто не отталкивает приходит и занимает свое место. Остальное тут же скукоживается, отступает.

И если сначала можно было удержаться и здесь и там, то однажды все изменилось. Я исчез, поплыл к своим местам, где зарыта тайна, загадка, незримо, неуловимо, в самом воздухе, в деталях... там мой истинный облик, образ, начало ошибок и успехов... можно ли было предвидеть, избежать?.. В сущности, там все, все уже было!.. и без грязи, мусора, лишних слов и тягостных пробелов, разбавляющих жизнь, оттого она свалка, красота и грязь всмятку... неизбежность, из которой время от времени исчезаю... И обязательно падаю обратно.

Отец, передавший мне это по наследству, страдал сильней меня, слишком сурова была действительность, он лишь иногда мог позволить себе скрыться. Мне удается чаще, пусть с небольшим риском, но ничего серьезного, кроме царапин и ушибов, по возвращении не нахожу.

Может, все-таки мир и люди меняются к лучшему, не так жестоки к тем, кто пренебрегает ими?..

Или просто повезло, в любом механизме встречаются трещины и щели.

3.

Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе, на поверхности изображение - мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне...

- Опять не понял... - старик на кровати начал терять терпение. - То, что я там был... история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель... Не в этом дело!..

Тогда я думал, он бредит... а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь!.. Всю жизнь стыдился, как порока... а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало... не исправить, не верю в возможность, нет, - только заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, ниже, глубже... - вот истинное время, живые слои!.. - серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска... И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.

Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст... Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась... короткий хрипящий... сломанная ветка, нож... будто я знал всегда...

4.

От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было - "настоящего", они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не "освещение", а часть жизни... богаче, суровей, глубже - живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха...

И обратное движение глаза - к полумраку, кровати, гравюре, китайцу...

- Самоучка, - отец говорил, - его звали Лин Бяо, да, - он повторял, задумчиво нахмурив брови, - кажется так - Лин Бяо... Это важно - помнить, его уже никто не помнит... Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове... необитаемом... рыбачил, козы... на Острове, да... а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать... При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством... и страха, они больше дети природы... Вот говорят - "разум, разум...", но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы...

Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай... Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание... Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит...

Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я... продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте...

5.

Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, и вдруг с утра бодрый, свежий, сидит среди подушек, ест кашу...

Вот она, память, одно предательство!.. Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык... он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.

- Так что же все-таки остается?..

Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь - вопреки ему тоже... Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился - что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я - не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью... там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.