Наталия Соколовская - Винтаж Страница 8

Когда за окном стемнело, Латышев заснул. Сначала сон его был легким и счастливым, и левой стороной тела он продолжал чувствовать тепло, исходившее от девушки. Постепенно тяжесть стала наваливаться ему на грудь. Несколько раз он пробовал проснуться, вынырнуть, но тяжесть не позволяла этого сделать. Наконец последним усилием он открыл глаза.

В комнате было душно. Горел ночник. Девушка, обхватив колени руками, сидела в изножье кровати. Просто сидела и смотрела на него. От этого взгляда Латышеву стало не по себе.

– Что? Что случилось? – Он вытер ладонью мокрую шею. – Как душно.

– А меня знобит.

Она передернула плечами под пестрой цыганской шалью, отвернулась и теперь смотрела в темное окно. И Латышев тоже посмотрел в окно и увидел зеркально повисшую в пустоте комнату, себя и девушку.

– Как же это все унизительно…

– Что унизительно? – Сердце колотилось у него в самом горле.

– Что с людьми так можно.

– Господи, да как «так»?

– Зарывать. Ведь это, в сущности, дико. С обыденной точки зрения, по крайней мере. Вот только что человек любил. Ты еще все помнишь, его всего… – Латышев поежился и натянул на голое тело простыню. – А потом человека берут и зарывают. Как животные зарывают… – она усмехнулась, – …отходы своей жизнедеятельности. Вот так, лапкой. – И она поскребла пальцами по простыне.

Латышев сел в кровати, подумал: «Хоронит она меня, что ли?» Через силу обнял девушку, прижал к себе.

– Не слишком-то романтично для такой утонченной особы, правда? – Он гладил ее по волосам и видел свои чуть дрожащие руки.

Она встрепенулась:

– Ах, что ты, душа моя! Наоборот, все очень даже романтично. Это-то все и объясняет. Такой перевертыш. Низ и верх меняются местами. Черное становится белым. Понимаешь? – Девушка притиснулась ближе к Латышеву. – Там… – Она заговорщицки показала глазами на окно. – Тамсовершенно все равно. Ты же знаешь это, ты же врач. Мы тоже продукт жизнедеятельности, отходы, проще говоря. Не так-то легко примириться с этим, правда? Человек, тело, оболочка – это, оказывается, просто то, что остается от… – Она замялась, подбирая слово. – …от того, что там. – И она снова мотнула головой в сторону звездной тьмы за окном. – Это как раз и дарит надежду. Понимаешь?

Латышев коснулся губами лба девушки.

– Да у тебя и в самом деле жар.

Она рассмеялась, скинула шаль и забралась под простыню к Латышеву, стала тормошить его.

– Ерунда. Это от любви. Ты разве не знал, что от любви так бывает? Не знал? Что-то вроде лихорадки. Зато грудь всегда остается прохладной. Хочешь проверить? Хочешь? Не будь таким серьезным, по глазам вижу, что хочешь. Ну вот, хорошо… А если надо согреть руки, то это вот здесь, здесь… Горячо, правда? А потом мы будем смотреть какое-нибудь славное кино по видику, а потом ты пойдешь домой, потому что и мне, и тебе завтра на работу, и вообще, как здорово, ведь у нас настоящий роман, и спасибо тебе, душа моя, спасибо…

Утром после обхода Латышев позвонил девушке. Телефон в гостинице не отвечал. «Так ведь работа!» – огорчаясь, вспомнил он.

По мобильному тоже долго не удавалось дозвониться. Механический голос сообщал, что телефон отключен или находится вне зоны доступа. Часа через два, когда Латышев совсем извелся от беспокойства и ревности, она взяла трубку:

– Ну что ж ты шумишь, душа моя. У нас собрание только закончилось. А директор не выносит, когда мобильники звонят.

– Я буду в шесть.

– Ах нет. У меня бездна дел. И еще надо на новую квартиру заскочить. Там уже все идет на коду. Прежде созвонимся, хорошо?

Это было совсем не хорошо, но Латышев согласился и хотел уже отключить телефон, когда девушка быстро сказала:

– Я люблю тебя, люблю.

Латышев хватанул ртом воздух, не нашелся с ответом, которого, впрочем, никто не ждал, и потом еще минуту стоял возле окна в больничном коридоре с прижатой к щеке трубкой.

Остаток дня он провел как в чаду. Балагурил с молодыми сестричками, а Ксению Семеновну доводил до слез обращением «милая».

Было начало шестого, когда Латышева вызвали в приемный покой: по «скорой» доставили женщину и требовалась его консультация.

Он легко, через ступеньку, сбежал на первый этаж, быстро миновал длинный коридор между двумя отделениями, мысленно взмолился, чтобы это был не его случай, потому что сегодня ничего, ничего плохого произойти не должно ни с кем, и толкнул матовую стеклянную дверь.

Навстречу ему, испуганно моргая, поднялась из кресла молодая женщина. Латышев ободряюще улыбнулся и приступил к осмотру.

Случай действительно оказался не его. Латышев благодарно пожал холодные пальцы женщины, велел дежурной медсестре вызвать хирурга и с улыбкой обернулся к пожилой санитарке Валечке, которая орудовала мокрой шваброй возле батареи.

– И что ж это они сюда что ни попадя суют, – ворчала Валечка, скидывая на пол посторонний предмет, засунутый между батареинами. – Подожди, говорят, кто-то обронил, пусть полежит, авось спохватятся, так сколько можно терпеть беспорядок…

Валечка уже взмахнула шваброй, когда Латышев отстранил ее и, продолжая по инерции улыбаться, поднял невесомую, теплую на ощупь вещицу.

– Что вы, доктор, зачем же, я все сама уберу… – засуетилась Валечка. Потом, увидев лицо Латышева, испуганно прошептала: – Петр Сергеич, больше не будет такого, честное слово, не переживайте вы так…

И она выхватила из руки Латышева, скомкала и бросила в мусорное ведро маленькую нежно-малиновую перчатку.

Перчатка, описав коротенькую дугу, бесшумно упала в ведро и стала расправляться, как живая.

– Позовите Ксению Семеновну. Быстро. – Латышев, продолжая смотреть на перчатку, тяжело опустился на стул.

Через несколько минут, проклиная подворачивающиеся на скользком линолеуме каблуки, вбежала Ксения Семеновна.

– Пожалуйста… – Латышев не слышал ничего, кроме шума собственной крови в ушах, и поэтому говорил очень громко. – Пожалуйста, найдите мне историю болезни той женщины, ну, той, помните, неделю назад, которая убежала…

Ксения Семеновна понимающе кивнула, ринулась в соседнее помещение и через минуту положила на стол два тонких листочка с вклеенными результатами анализа крови.

– Клинический был ни то ни сё. Они дополнительное исследование провели. Лейкоцитарная формула… Вот.

Латышев скользнул глазами по цифрам и вдруг, холодея, почувствовал, как где-то, во вне, открылась дверь…

…Похожее с ним уже было. В детстве, в конце июля, в лесу под Выборгом.

Он заблудился, и нашли его только ранним утром следующего дня. И о том, что было ночью, он никогда никому не рассказывал, втайне надеясь, что все ему примерещилось.

Стемнело. Вдоволь накричавшись и наплакавшись, он примостился в развилке между двумя стволами и начал уже задремывать, когда случилось это: звуки будто отключили, всё до единого листочка замерло, а потом где-то снаружи открылась дверь, и по лесу прошел тихий вздох. И в тот же миг земное кончилось и все стало другим…

…Дверь, как и все предыдущие дни, была открыта. Латышев стукнул и вошел. В изголовье кровати горел ночник. Девушка охнула и натянула одеяло до самых глаз.

– Ты почему же не позвонил?

– Телефон разрядился.

Латышев скинул в прихожей плащ и прошел в комнату, успев боковым зрением заметить выдвинутый нижний ящик прикроватной тумбочки, полный каких-то склянок. Он встал спиной к кровати, а лицом к заливу, окруженному почти до самого горизонта прибрежными огнями, похожими на закинутую рыболовную сеть.

Он видел отраженную в окне комнату и девушку, которая, неловко свесившись с кровати, пыталась задвинуть ящик. Наконец, предательски звякнув, ящик поддался, и девушка устало откинулась на подушку.

– Сердишься? Не сердись. Пожалуйста, не сердись. Я пришла такая измученная. И вообще, тебе, наверное, лучше уйти. Выгляжу я ужасно.

– Какое это теперь имеет значение?

– Что значит «теперь»? – голос ее подломился.

– Какое значение имеют все эти мелочи после того, что ты мне сказала сегодня? Или уже забыла?

– Разве такое забудешь… Видишь ли, сначала я хотела сказать, что нам лучше расстаться. А потом не выдержала и сказала, что люблю тебя. Правда. Сама не знаю, как это вышло. Ты все еще сердишься?

Латышев смотрел в окно, туда, поверх сетки огней, где на месте бесконечно удаляющегося горизонта он видел отражение девушки.

– Ты и без своей косметики очень, очень красива. Но если хочешь, просто погаси свет, – не поворачиваясь, сказал Латышев.