Владимир Топорков - Тётя Фрося Страница 8

– Ну так вот, это самое, обрабатывай сейчас корову – и на колхозную ферму.

– Да ты что, Андреич, упал откуда? Как корову? А ребятёнка чем кормить?

– Сам должен знать… Небось, извещение ещё в январе получил, это самое, об обязательных мясных поставках.

– Знамо дело, получил…

– Ну, а чего волынишь? – Тавокин говорил уже громко, с тяжким придыхом. – Ждёшь милостыни? Государство надуваешь?

– Да что ты, господь с тобой! – запричитала жена Алексашки, вынырнув из чулана. – Скажешь такое, не подумавши…

– А ты замолчи, – зыркнул глазами на испуганную женщину Тавокин, – тебя не просят. Без вас похлебаем квас.

И, повернувшись к Федякину, сказал:

– Давай, корову обратывай. Поведём на колхозный двор. Недоимщиков надо учить!

– Да ты что, Андреич?! – взмолился Федякин.

– Сам не поведёшь – сейчас участкового Пронякина позову, понятых приглашу. Самого вместо коровы на верёвочке потащат.

– Не дам корову! – заголосила жена. – Хоть режь меня, не отдам!

Федякин стоял как пришибленный, его длинные руки повисли вялыми плетями, и, кажется, даже язык присох к нёбу.

Тавокин выскочил во двор, отвязал от посохи корову, потащил за собой через распахнутые ворота на улицу. Первой за ним выскочила Клавдия, заголосила протяжно, как по покойнику, и плач этот, наверное, услышала вся деревня. Федякин резво сбежал с крыльца, подскочил к Тавокину:

– Не бери корову, Андреич, Христом-богом прошу. Вишь вон, баба надрывается…

– Ничего твоей бабе не случится, – Тавокин привязал верёвку к грядушке санок, натужно кряхтел, – это самое, золотая слеза не выкатится…

Фрося бежала на крик от своего дома, раздетая, простоволосая… Клавкин крик на мгновение лишил её рассудка. Подбежав ко двору Федякина, она попыталась поднять повалившуюся на снег Клавку.

– Что случилось, Клава?

– Корову забирают… – и Клавдия снова повалилась на снег…

Фрося подбежала к санкам, попыталась оттолкнуть Тавокина, но сил не хватило на такую глыбу. Тавокин, привязывая верёвку, исподлобья поглядев на Фросю, сказал:

– Не балуй, бабочка! Учителева жена, что ли?

Словно молния, сверкнула в голове мысль, и Фрося, припав на колено, вцепилась зубами в руку Тавокина, затягивающую узел, и тот взвизгнул по-поросячьи, замотал рукой в воздухе. А Фрося опять же зубами вцепилась в верёвку, с трудом развязала тугой узел.

Кажется, Федякин пришёл в себя, сапогом толкнул корову, и она, точно поняв, что от неё надо, взбрыкнула ногами, и агрессивно выставив рога, побежала к большаку. От копыт летел снег, и корова почувствовала волю, заревела оглашенно, заглушая плач своей хозяйки.

– Значит, так, – Тавокин энергично тряс рукой, и капельки крови окрашивали снег, – значит, нападение на должностное лицо? Ну, это я так не оставлю…

Фрося только сейчас почувствовала озноб в теле, липкий холод вдоль спины, и она снова подбежала к Клавке, помогла ей подняться, отряхнула от снега. На слова Тавокина она не обращала теперь никакого внимания. Дело сделано, вон корова понеслась по большаку, как молодой коняга, потянула к выгону.

Тавокин продолжал трясти рукой, глядел на Фросю злобно, с вызовом:

– Не прошу тебе, слышишь, учительница! Это самое, по суду отвечать будешь. Да и ты, Федякин, тоже.

Он тяжело повалился в санки, ударил лошадь вожжами, и она резво рванула с места. На повороте от дома Федякина Васька чуть не выпал из саней, еле удержался за грядушку. Он что-то кричал, но расслышать было трудно – скрип морозного снега словно стирал слова.

Фрося заболела через два дня. Сначала сухой, надрывный кашель раздирал грудь, и казалось, что там сейчас что-нибудь оторвётся, рухнет вниз. Потом тугой обруч сдавил внутри, каждый вздох доставлял едкую боль, от которой в глазах становилось темно. Она глотала таблетки, парилась над чугунком дымящейся картошки, в обжигающей воде грела пятки, но боль не отпускала, наоборот, становилась всё острее, будто кто-то безжалостно всадил в грудь острый кол.

Иван Васильевич повёз Фросю в больницу, колхозная лошадь с лохматыми боками еле тянула розвальни, и, пока доехали, Фрося сильно промёрзла. Её осмотрел пожилой одноглазый врач, видно, тоже фронтовик, и приказал уложить немедленно в терапевтическую палату. Умерла Фрося через неделю. Ивану Васильевичу врач сказал, что спасти её не было никаких сил, болезнь почти неизлечимая – отёк лёгких.

Когда хоронили Фросю, вся деревня с утра толкалась у дома учителя. День был тёплый, неглубокий первый снег подтаял, обнажив напитавшуюся влагой черноту земли, на дворах орали оглашенные петухи. Будто весна вернулась в ноябре, только мрачные дубы чернели холодным зимним блеском.

Люди топтались около дома, негромко переговаривались, и даже Алексашка, у которого никогда рот не закрывался, стоял мрачный, лицо его осунулось, прочертив острые морщины. Федякин стоял без шапки, одиноко выделяясь в толпе.

Часам к двенадцати к дому подкатил грузовик, из кабины вывалились с громким плачем две женщины в чёрном, и люди поняли – это мать и сестра Фроси. А потом шофёр распахнул кузов и, обхватив, стащил инвалида без ног. Выскочивший из дома Иван Васильевич упал перед ним на колени, и они, два фронтовика, обнявшись, надолго прижались друг к другу. Слёзы словно высушили их лица, натянули поблекшую до синевы кожу. И толпа не выдержала, заголосила вразнобой, с причетом, глядя на двух скрученных войной и горем солдат…

А через неделю в недальнем от деревни логу нашли Тавокина, зверски заколотого вилами. К приехавшим милиционерам первым пришёл Алексашка Федякин.

– Симку, Симку арестуйте, – угодливо сказал он. – Это его дело.