Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы Страница 8

Около полуночи с шумом и грохотом привезли новую партию задержанных. Через открытую дверь в дежурке с моей стороны было хорошо видно, что там происходит. Так же как и несколько часов назад меня, вновь прибывших парней заставили вывернуть карманы, снять шнурки, ремни, кепки. Содержимое карманов переписали и убрали в специальные ячейки в знакомый мне шкаф под ключ. Их было много, человек десять. Видно, что находились они под кайфом, так как стали пререкаться с полицейскими. Тем это не понравилось, и они, взяв белые пластиковые палки, стали их избивать, причем всех подряд, без разбору. Досталось и тем, кто просто стоял в стороне и молчал, не вступая с ними в дебаты. Веселье мигом улетучилось. Надзиратели били основательно, со знанием дела. Двумя-тремя ударами не ограничились, а лупцевали минут двадцать, пока не устали. На избитых пацанов было страшно смотреть, их лица распухли, а тела покрылись многочисленными кровоподтеками. Уж не знаю, что там они натворили, но самому старшему, наверно, еще не было и 20.

Много позже узнал, что тунисским силовикам официально разрешено избивать и пытать задержанных и осужденных. А в тюрьме довелось повидать и настоящую пыточную камеру с набором спецприспособлений.

Камеры в КПЗ были переполнены под завязку. Я сквозь решетку краем глаза засек, как новеньких пинками утрамбовали в переполненные камеры. Ко мне никого не подсадили, как-никак иностранец. Спички и зажигалки в камерах запрещены, а как ни странно — сигареты можно. То тут, то там слышались истошные голоса:

— Асисяй, асисяй (начальник, начальник)!!!

Вот так поорут минут 15–20, затем дежурный дубак выйдет из дежурки, подойдет с зажигалкой и сквозь решетку даст прикурить одному, а после от его сигареты остальные подкуривают. Подошел ко мне, предложил закурить. Я объяснил, что не страдаю пагубной привычкой, он весьма удивился. Что-то пытался мне сказать, но, поняв, что бесполезно — сказывался языковой барьер — ушел.

Крики «асисяй!» продолжались до утра с интервалами в полчаса, ни о каком сне не могло быть и речи.

Как, думаете, развлекаются тунисские полицейские? Играют в шахматы? В карты? Пьют водку? Не угадаете все равно. Они… играют на барабане и поют песни. Да, да! Что есть силы лупят в барабаны, чем сильнее, тем лучше, и горланят разухабистые песни. Барабанов должно быть много, ну не меньше двух-трех, на одном не играют — не тот эффект. Вообще выглядело, по меньшей мере, странным, когда под сводами старинной тюрьмы услышал фольклорное пение, да еще в исполнении стражей порядка. Весь этот грохот прерывался только криками «Асисяй!». Под утро привезли новую партию арестованных, и концерт прекратился.

Новеньких было человек пять, их быстренько обыскали, оформили, дали по паре затрещин и развели по камерам.

Лежать на жесткой тонкой подстилке было крайне неудобно, ворочался с боку на бок, но это не помогало — тело продолжало страдать от ужасного дискомфорта. Я был уверен, что утром приедет наш консул и мои мучения прекратятся. Все разъяснится, мне принесут извинения и выпустят из КПЗ.

Представлял, как расскажу неведомому Пупкину о своих сомнениях насчет смерти Наташи, предложу обязательно привлечь к ответу тунисцев за творимый ими беспредел. Мы с Наташей граждане России, а не какого-нибудь там Габона или Зимбабве, с нами не имеют права так поступать! «Вы у нас попляшете, будьте покойны! Вы еще, сволочи, узнаете, как россиян унижать!» — наивно стучало у меня в висках.

В камере не было искусственного освещения, но становилось заметно светлее. Наступал новый день!

Не знаю, сколько было на часах, но когда рассвело, заключенных мужского пола из камер стали переводить во внутренний дворик напротив моей двери. За каких-то полчаса на пространстве менее в 100 квадратных метров сосредоточилось около 70 человек.

Увидев меня, арестанты припали к решетке, стали что-то спрашивать на разных языках, тыкали в меня пальцами и белозубо улыбались. Было ощущение, что я нахожусь в зоопарке в качестве экспоната, а меня, как невиданного зверя, изучает оголтелая толпа.

Так оно и было на самом деле — меня изучали, эти дикие люди никогда не видели русского в своей арабской тюрьме. Но по природе я был оптимист и решил не обращать на этих безмозглых ублюдков особого внимания.

«А что значит, они меня изучают? — подумал я. — Это я их изучаю, только пальцем в них не тыкаю, а рожи-то, рожи — самые что ни на есть премерзкие».

Вдруг мне на минуту сделалось страшно:

«А вдруг вырвутся они из своего заточения да доберутся до меня! И что тогда?»

Но сразу отогнал эту мысль — решетки толстые, засовы надежные, да и вроде как защищен от них в своей камере.

Массовое кривляние отвратных рож продолжалось еще минут тридцать. Наконец, за ними пришли, попарно сковали наручниками и увели.

После мужиков во дворик привели представительниц прекрасного пола, которые до сего томились по соседству. Их было не больше дюжины, но зрелище, скажу вам, не для слабонервных. Жирные потные тетки неопределенного возраста, со свалявшимися на голове волосами, густо покрыты грязью и синяками. Всех разглядеть не удалось, так как лица были прикрыты платками. Женщин в них выдавали арбузные груди да следы чудом сохранившейся косметики. Да, вряд ли б эти дамочки вдохновили поэта. Девицы не избежали участи сильной половины человечества. Их хрупкие запястья поместили в наручники и гуськом, попарно увели в небытие.

Похоже, на все КПЗ я остался один. За мной никто не шел, я начал нервничать. Позвал охранника, пытался на пальцах объяснить, что хочу позвонить консулу, но, видимо, он не понял меня или сделал вид, что не понял. Что-то ответил на трех языках, но ни в одном я не был силен. Да, учить надо было языки в свое время, авось сейчас бы пригодилось.

Дабы избежать пролежней и переохлаждения от лежания на каменном полу, я начал ходить по камере — три шага вперед, три назад. Принесли пищу — длинную булку, в Тунисе именуемую «багет», разрезанную вдоль и напичканную перцем, жареным картофелем и оливками с косточками. Такой вот арабский бутерброд. От еды я категорически отказался.

— Я требую консула и объяснений, за что меня задержали! — заявил я на русском языке. — Пока не выполнят мои требования, к еде не притронусь! Так и передайте вашему начальству!

Свою речь дополнил активной жестикуляцией. Дежурный с интересом посмотрел на меня, положил багет в пластиковый пакет и повесил на решетку моей камеры. Развернулся и ушел. Я весь дрожал от негодования, картины страшной мести одна за другой, сменяя друг друга, вихрем проносились в голове. Но время шло, а ничего не менялось. КПЗ работало в своем прежнем режиме. Вчерашние дубаки сменились, новые, узнав, что сидит россиянин, пытались поговорить со мной. Но наткнувшись на непреодолимый языковой барьер, теряли интерес.

В ожидании прошел день, стало смеркаться. Еще теплилась слабая надежда, что все разъяснится, но шли часы, минуты, уже и день подходил к концу, а за мной все не приходили. Вечером снова принесли булку-багет, я знаками показал, что есть не буду, хочу позвонить. Дубак белозубо улыбнулся, положил булку в пакет и повесил на решетку, предыдущую забрал.

Я отказывался понимать, что происходит. Почему никто не приходит за мной? Почему не реагируют на мою голодовку? Полный информационный вакуум! Где консул?

Сбежать отсюда невозможно! А главное — куда бежать? Языка не знаю, документов и денег нет. Я даже не знаю, где нахожусь. Остается одно — ждать! Когда-нибудь да вспомнят про меня!

«Чтоб не сойти с ума, надо чем-то занять себя, — подумал я. — Какое сегодня число? Пятое? Нет, пятое было вчера. Значит, сегодня шестое июня 2008 года — второй день моего ареста». Я нащупал в маленьком боковом кармашке штанов чудом сохранившуюся во время обыска монету в 50 миллимов. Выбрал свободное от надписей место на стене и прочертил вертикальную черточку — обозначил прошедший день. На Робинзона Крузо я явно не тянул, да и на необитаемый остров камера не походила, но, чтоб не запутаться в днях, решил вести свой календарь, по примеру любимого героя.

С наступлением сумерек доставили новую партию арестованных. Обыск, затрещины, распределение по камерам — КПЗ продолжало жить своей жизнью. Я лежал на циновке и, глядя в высокий потолок, думал о своем.

Процесс мышления нарушили крысы. Бесшумно вылезли из унитаза, все три! Уставились на меня, я не шевелился. Немного подождали, затем, обнаглев, подошли к одеялу, обнюхали его, после самая толстая полезла в мою сторону. Я вскочил на ноги, но коренные обитатели тюрьмы оказались проворнее — юркнули под дверь и убежали в коридор. Мне это надоело, начал по примеру арабов кричать:

— Асисяй! Асисяй!

— Шпик (в чем дело)? — спросил подошедший дубак.

Я знаками показал, что хочу пластиковую бутылку. Когда меня обыскивали в первый день, видел в дежурке много бутылок из-под минеральной воды. Охранник проявил великодушие и принес парочку, причем одну с минеральной водой.