Василий Аксенов - Новый сладостный стиль Страница 8

– Господин Корбах! – тут же отозвалось пространство.

Подходил невысокий уплотненный человек в скверной летней рубашонке навыпуск. Рукопожатие, обмен потом.

– Мне Игореша Юрин утром позвонил, попросил вас встретить на всякий случай. Бутлеров Станислав, ну, в общем, Стас, ведь мы же с вами, кажется, одного возраста. – Он повел его прямо в пекло, на дальний конец паркинга. – Я уж думал, вы не приехали: нигде никаких признаков встречи. Внешность вашу, сорри, проектирую не очень отчетливо: за три года подзабылись герои отчизны. Хотел уже уезжать, и вдруг сам идет, во плоти. Сразу эта песенка ваша вспомнилась: «Преисподняя, преисподняя, посвежей надевай исподнее».

Корбаха замутило от собственной строчки столетней давности.

– Ну вот, пришли.

Стояло большое желтое такси.

– Там шофера нет, – сказал он.

– Я сам шофер, – ухмыльнулся Бутлеров.

Поехали по шоссе, четыре ряда в одну сторону, четыре в другую. Поток разнообразных машин ровно катил на одной скорости, как будто их всех завели одним ключом и разом пустили. Скользили мимо невзрачных домишек и торчащих кирпичных кубов без каких-либо признаков архитектуры, одни стены, окна, двери – чего еще, вполне достаточно. Иногда над крышами возникал рекламный щит: призыв аэролинии или кэмеловский человек с его пшеничными усами. На одном углу промелькнула толпа, почему-то показывающая пальцами в одном направлении, но вообще-то было пустынно.

– Вам вообще-то куда? – спросил Стас Бутлеров. Он был вполне корректен – вообще-то, – только иногда среди подпухших век мелькало выражение легкого сарказма.

– Да в центр, – пожал плечами Корбах.

Жаль, что не выпил на вокзале. Сейчас бы все это иначе окрасилось. Не пришлось бы корежиться на каждом вираже, когда над штабельными кирпичными домами появляется в сером застое набухшее малиновой магмой солнце.

– На Манхаттан, значит, – со странным лукавством произнес Стас. Он описывал широкий полукруг перед подъемом на подвешенную автостраду. Слева по борту на склонах холмов стояли прижатые друг к другу небоскребы, эдакое воинство, как бы готовое спуститься к битве.

– Странный вид, – пробормотал Корбах.

– Это еврейское кладбище, – проговорил Бутлеров.

У меня просто настоящий невроз, подумал Корбах. Близкое кладбище принимаю за отдаленный Манхаттан. Надо было выпить в ПанАм. Зря не выпил.

– А вот сейчас это уже Манхаттан, – сказал Бутлеров. Всеми силами он старался избежать торжественности, но до конца ему это не удалось.

Зрелище в тот вечер было величественное и мрачное. Застойный стоградусный Фаренгейт создавал от всей гряды камня, стекла и стали ощущение какой-то неясной неизбежности, приближения чего-то кардинально бесчеловечного. Ясность вносило только ядро солнца, висевшее над грядой в мутном вареве городской поллюции,[12] имея в виду только американский, никоим образом не русский смысл этого слова.

– Вам все ясно? – спросил Бутлеров, и трудно было понять, чего больше было в этом вопросе, сарказма или гордости.

– Вполне, – засмеялся Корбах. – Как в кино, – продолжал смеяться он. – Как во сне, – и все смеялся.

I. Процессия

Толкнуло что-то или сам сорвался?Любви ль укол иль паровой утюгНизвергнулся? Ну вот – отшутовался,Отпсиховался, брякнулся, утих.

С Таганки, через Яузу, к СолянкеВсе тянется печальная процессия,Парит над ней душа его, беглянка,В парах тоски и возбужденья Цельсия.

Влечется тело к пышностям ботаникиВ номенклатурный усыпальный парк.Так оседают в глубину «титаники»,Задув огни и выпустив весь пар.

МузЫка озаряется МоцАртом,Но меркнет в заунывной какофонии.Прощай, акустики волнующее царство,Прощайте, мании и вместе с ними фобии.

Везде торчат отряды безопасности,В чаду чудовищный чернеет водомет,И воронье с распахнутыми пастямиИзображает неких ведьм полет.

Толпа в сто тысяч с грузностью колышется,Как будто жаждет жалкого реванша.Под ней цемент России грязно крОшится,Так соль крошИтся на брегах Сиваша.

Плывет невысоко над катафалкомЕго энергия, иль то, что называлДушою он, оставив поле свалки,Еще не рвется отойти в астрал.

Она взирает все на оболочкуЕго короткой ненаглядной жизни,Еще не в силах увидать воочиюСонм русских душ над кровельною жестью.

Умели спрыгнуть жалкие останкиВ сальто-мортале на скаку с коняИ в марафоне продержаться стойкоС другими «колесницами огня».

Они когда-то возжигались страстью —Так верой в Храм горит израильтянин, —Не знали мук, не ведали о старости,Как птицы, что поют: не зря летали!

Гемоглобином насыщались клетки,Казался вечным жизненный процесс,Когда вдруг полетели все заклепки,Как будто гарпий отпустил Персей.

Теперь их амплуа лишь «бедный Йорик».В последний путь шута и каботенаПусть пронесут советские майоры,Как в Дании четыре капитана.

Астрал пред ним встает холстом Филонова,Скопленьем форм вне классов и вне наций,Как будто всю парсуну начал зановоЧахоточный титан, знаток новаций.

Еще влечет к себе Земли энергия,Все имена цветов, святых, планет,От Андромед до Пресвятого Сергия,Хоть тех имен вне кислорода нет.

Слова ушли, и возникают сути.Надмирный свод в нерукотворной ТореСверкает, как невидимые соты,На радость ангелам и дьяволам на горе.

Прощай и здравствуй. Над высотным шпилем —Барокко Сталина, палаццо Эмпээс —Парит певец, один в надмирном штиле,А у ноги парит послушный пес.

Так всякий раз к приходу новой сутиРодные духи поспешают снизитьсяПорой на самый край телесной жути,Как нимбы света в кафедральной ризнице.

На дне приходит очередь стакана.ПролИлась горем, водкою сушись,Москва! Она прокатывается стакаттоИ выпивает на помин души.

Часть II

1. Анисья в Нью-Йорк-сити

Бывшая жена Корбаха Анис, урожденная Анисья Пупущина, не первый раз посещала Нью-Йорк. В начале семидесятых ее номенклатурный по МИДу папаша после успешного распространения коммунистического керосина на «пылающем континенте» был послан сюда заместителем главы постоянного представительства БССР при ООН. К Белоруссии он все-таки имел некоторое отношение, поскольку обладал специфическим произношением звука «ч». Этот дар, надо сказать, перешел и к Анисье. Как-то раз в начальных классах школы училка велела ей произнести череду слов с суффиксом «чк». Невинное дитя с большущим бантом почему-то не знало великорусского смягчения внутри этого фрагмента речи. Дочка-точка-свечка-печка-ночка-точка. Класс полег от смеха, и даже училка заулыбалась: да ты у нас белоруска, Пупущина!

Как у всех советских людей, семейные корни у Пупущиных не очень-то далеко прослеживались, так что не исключены были какие-то «белые россы» за горизонтом. Позднее, когда она выросла в молодую женщину с ошеломляющей гривой светлых волос, ее стали принимать за скандинавку. Вот и сейчас, когда она идет по Пятой авеню в цветастом платье и высоких итальянских сапогах, под ветром, так здорово обтекающим супербабскую фигуру, мужики распахивают пасти: She must be Swedish![13]

Все-таки это преувеличение, что они тут все в Америке заделались гомиками. Очень многие просто сумасшедшие в отношении женщин. Идут следом, перегоняют, бормочут что-то – этот чертов инглиш не дается Анис, – похоже, что с ходу делают хамские предложения, как будто она не сорокалетняя советская деятельница, а молоденькая сучка.

Вчера один такой совсем распоясался. Рванул к ней, как будто мечту свою узрел, эдакий эфиоп! Глаза и зубы вспыхивают на черно-лиловом лице. Тянутся большие бархатные губы. Мелькают длинные пальцы с перстнями. Гангстер, что ли, какой-то? Where are you from?[14] Называет какую-то неизвестную страну, Хэйти. Сует подарки: «Монблан» с золотым пером, «Роллекс» с бриллиантами, тяжелый бумажник крокодиловой кожи, булавку от галстука, хотите все сразу, все это, мадам, за одну ночь? Она хохотала: может, и штиблеты свои подарите, сеньор? Он тут же начинал развязывать шнурки на тысячных крокодилах, экзотический некто, – ах да, Альбер, а фамилия какая-то вроде Шапокляк. Он проводил ее до здания миссии, а при виде советской вывески изумленно открыл альков рта. Анисья же, изобразив достоинство советской женщины, скрылась под гербом с колосьями.

В этот раз в Нью-Йорке она была советской женщиной вдвойне. Дело в том, что приехала как член делегации Комитета советских женщин. На различных ланчах, жуя безвкусные треугольники сандвичей, пия непьянящее вино, вместе с подругами пудрила мозги голубоволосым старушкам: миру мир, мы все в одной лодке и так далее. Иногда, правда, нарывались на остроязыких евреек в мужских пиджаках, сотрудниц Helsinki Watch или Freedom House. Эти сразу открывали пулеметный огонь: почему разогнали ленинградских феминисток? чем вам мешал журнал «Мария»? Какие еще феминистки? Какая еще «Мария»? Ну что ответишь, если никогда об этом ничего не слышала?