Тибор Фишер - Философы с большой дороги Страница 8

– Очень мило с вашей стороны, но нет.

– Нет? Почему же нет?!

Он произнес это с такой готовностью, что я был уверен: подобный диалог ему не впервой. Я поймал себя на мысли, что, пожалуй, я несколько грубоват – близость смерти, к которой приговорили меня врачи, обострила мою чувствительность. Невежливо отвечать категоричным отказом на призыв к интимной близости. Всякое живое создание имеет право предлагать себя в качестве источника генитальных утех, но, выходя на угол, неплохо бы хоть отдаленно соответствовать гигиеническим нормам и достижениям парфюмерии, которыми нас одарил fin de миллениум. Может, и верно, будто всякое страстное предложение льстит нашему самолюбию, но окажись вы на моем месте – у вас бы возникло странное ощущение, что Густав готов вожделеть ко всему, что движется, – в ненасытной всеядности такого сорта есть своя прелесть (в конце концов, она упрощает жизнь), однако не думаю, чтобы вы мечтали остаться с носителем оного качества один на один в замкнутом пространстве вроде кабины грузовика. Мне, конечно, не хотелось еще раз начинать карьеру человека дождя, но право слово – натиск неприкрытой похоти не из тех вещей, что скрашивают дальнюю дорогу.

– Я не по этой части.

– Да ладно, можно подумать, в Англии туго с этим делом!

– Этого там сколько угодно, но при чем здесь я?

– У нас бы с тобой вышло. Только держись – аж окна бы ходуном ходили, – воодушевленно развивал он свою мысль. Мой отказ выразился в улыбке – из тех, которые призваны сказать: ваше предложение страшно заманчиво и, вообще, такое не каждый день случается, но я не могу, не могу по массе причин – и очень сожалею.

– Это потому, что я университетов не кончал?! – настаивал он, заводясь все больше и больше. Полагаю, дамам такие ситуации хорошо знакомы с младых ногтей: ваше «нет» в расчет не принимается. Вы только и твердите: «нет, нет, нет», выпаливаете эти «нет» одно за другим – вот уже расстрелян весь боекомлект, – а ваша цель как ни в чем не бывало все так же хочет вас заальковить, словно библейские старцы – Сусанну.

– Это из-за того, что я водила?

Я попытался укрыться в тихой гавани, размышляя о том, что дорога между мной и Монпелье неуклонно сокращается.

– Из-за того, что я университетов не нюхал? Не пара тебе, да? – не унимался он, выпростав на свет нечто, напоминающее тронутый синюшными пятнами банан, гниющий в сточной канаве на второй день после закрытия ярмарки, и наяривая это нечто рукою.

– Полагаю, мне пора выходить, – обронил я в ответ.

– Ну нет. Тоже мне, недотрога. Философ, понимаешь! Меньшее, на что я сегодня настроен, – так это хотя бы сдрочить!

Я призвал на помощь всю свою логику. Исходя из предпосылок, что: (a) это его грузовик, (b) я не жажду совершить переход через расстилающиеся предо мной мерзость и запустение, с каждым шагом впитывая еще толику дождевой влаги, – я пришел к выводу: учитывая (c) голод в странах третьего мира, (d) массовые убийства, (e) иные крайне нефотогеничные страдания человечества, отличающие современный мир, у меня нет убедительных оснований негодовать по поводу предмета, столь трепетно зажатого в кулаке моим спутником. Покорившись доводам разума, я отвернулся и принялся смотреть в окно.

– Эй, мы так не договаривались, ты должен смотреть! – запротестовал Густав, пеняя мне на пренебрежение этикетом.

– Слушать – пожалуй, – парировал я, – а смотреть – так я не надзиратель. Не страж, как говорится.

– Ладно. Только ты это... рубашку стяни. По дружбе.

Возражать было бесполезно.

В конце концов, вся цивилизация держится на компромиссе. Мы заключили наш социальный договор: ему нужна полноценная мастурбация, мне нужно добраться в Монпелье (хотя в одном пункте я отказался пойти ему навстречу: он настаивал, чтобы я сжал руками свои груди).

– Ты – чудо, – выразил он свое восхищение, миновав стадию, отличающуюся характерным уф-ах-уф и гримасами блаженства.

Дальний путь мы проделали в атмосфере добрососедства и разрядки, не омрачаемой неприятными инцидентами (за исключением того, что на пороге самого апофеоза, когда уже сияли зарницы райского блаженства, Густав своим грузовиком снес боковое зеркало ехавшему в соседнем ряду фургону, на полной скорости проносясь по трассе №6 через центр Лиона, – определенно, единственное удовольствие, которое и можно испытать в этом городишке).

– Тяжелая была работенка, – многозначительно обронил Густав, когда на въезде в город мы присоединились к компании дальнобойщиков.

Он одарил меня своим адресом, увековечив его на шоколадной обертке и снабдив памятным примечанием, что курсирует он главным образом по шоссе №6. Почерк был очень аккуратный – так пишут люди, которые задумываются над каждой буквой. В первый момент у меня возник порыв тут же эту записку сжечь, но потом я рассудил, что лучше ее сохранить, чтобы уж точно в будущем, которого у меня осталось всего ничего, ненароком (a) не очутиться в этом городе, (b) на этой улице, (c) в этом многоквартирном доме.

Деньги

Я не знал, что делать. Слегка нелепо, правда, предпринять бросок на юг, оставить за спиной сотни километров – и зачем? – чтобы увидеть, как все твои сбережения обращаются в дым в чреве медного Ваала – разбитой машине, которую я имел неосторожность как раз перед этим под завязку залить бензином?

Голод нанес мне намеченный визит, но я был не способен переключить свое сознание и улестить желудок, заглянув в какой-нибудь из прославленных ресторанов Франции. С моей платежеспособностью с тем же успехом я мог бы очутиться и в Замбези.

Я всегда неодобрительно относился к тем, кто умаляет магию и очарование денег: как правило, они принадлежат к числу тех, кто – стоит только копнуть – оказывается наследником первой очереди, которому должен отойти фамильный замок. Этакие праздные туристы, созерцающие туземный пейзаж. Вообще что касается денег – единодушием по этому вопросу наша братия никогда не отличалась: Биант, Аристип и иже с ними склонны были возносить хвалы этому высшему благу, однако – сколько же было других (как правило, отнюдь не бедствовавших в этой жизни), которые морщились при одном упоминании денег; потом были еще и собачьи философы [то есть киники, от греч. kynikos – собачий], с их слоганами: «pathimata mathimata» [нет боли – нет научения (греч.)] и «радуйся мародерам», – и Диоген (подавшийся в бега из Синопа, так как шалые деньги жгли ему руки), и Кратет – единственный в истории оборотистый купец, профукавший свое состояние... раздав его согражданам. Но – познавший подлинные несчастья действительно нищ: тот, на кого обрушилась истинная беда, беспомощен и наг.

Я взвесил, нельзя ли обратить какие-либо из даров моей северной музы в твердую денежную форму. Прикинул, не прочесть ли мне пару лекций. Когда-то, в молодые годы, я выступал в Париже – на бульваре Сен-Жермен. Я был пьянее пьяного, но насобирал полный карман франков, – вокруг меня столпилась солидная толпа, которой набило оскомину зрелище жонглеров на ходулях и пламяглотателей, занятых дойкой туристов, да уличных нищих, заполонивших бульвар. Тогда я хотел на собственной шкуре испытать, на что это похоже: быть странником, чей багаж составляет одно лишь искусство красноречия. Никогда не позволяйте людям говорить вам, что окружающим до лампочки абстрактные идеи, а то специалисты по кадрам в моем университете заявили как-то: «Философия? Да она у нас как камень на шее».

Однако я чувствовал: сегодня выдался не тот вечер, чтобы на углу улицы в Монпелье трясти перед публикой идеями, как цыганка юбками, а потом пускать шапку по кругу. Что же делать? Я-то рассчитывал, что печень откажется служить мне раньше, чем бумажник.

Хо-хо

Заштатный отелишко я отыскал там, где ему и положено быть, – около вокзала. Во Франции едва ли не самые пристойные в мире потрепанные отели. В этой стране элегантность – что-то вроде униформы, а потому потрепанный отелишко порадует вас массой сюрпризов. Три или четыре вида обоев в одной комнате, так же как флер неизвестности – какой именно из светильников не работает или готов остаться у вас в руках, едва вы к нему прикоснетесь, вызывают у меня умиление.

Портье я объяснил, что, так как деньги у меня украли в поезде, комната мне нужна подешевле. Объяснение было встречено с пониманием. Чувствовалось, что местной администрации приходится иметь дело с клиентами и почуднее, нежели заляпанные грязью философы, испытывающие проблемы с мировым признанием. Я мог считать себя таинственным незнакомцем с печатью рока на челе, но они в этой конуре явно видали типов и похлеще.

Похоже, паспорт, извлеченный на свет после раскопок среди сокровищ цивилизации, притаившихся в недрах моего чемодана, вполне удовлетворил портье. «Англичанам мы всегда рады», – объявил он, словно тому была особая причина. Создавалось впечатление, что дела в отельчике идут ни шатко ни валко. Я не обольщался насчет моих перспектив заполучить кров на ночь, но это местечко, судя по всему, совсем уж не страдало от наплыва клиентов. В одиноко стоящем посреди холла кресле томился какой-то долговязый юнец, стриженный под бобрик, в дешевой черной косухе – вид у него был такой, словно заведение наняло его, дабы он сидел и повышал сомнительную репутацию сего места, однако платить не спешило.