Лиз Мюррей - Клуб бездомных мечтателей Страница 8

Лиза совсем выключила телевизор, когда молитвы стали громче. Меня испугал голос бабушки и как она просила знамения свыше о том, что ей делать, – словно она с богом по телефону говорила. В таком состоянии транса бабушка могла находиться часами. Она не двигалась и не открывала глаз, а на столе стыл чай с молоком в стеклянной кружке. На кухню во время бабушкиных трансов выходить было запрещено.

– Лиза, я хочу послушать.

Мне казалось, что бабушка «достучалась» до небес и, выслушав ее слова, я могу узнать совет бога. Лиза только скривилась в презрительной улыбке.

– Ты такая глупая, – ответила она. – Бабушка просто сумасшедшая. Это она верит, что слышит голоса. Она не говорит с богом, она – ку-ку.

Много раз мама рассказывала нам, каким ужасным было ее детство из-за психической болезни бабушки. Мама училась в школе, расположенной достаточно далеко, и должна была возвращаться домой всего через несколько минут после окончания уроков. Если она опаздывала хотя бы на пару минут, бабушка ее жестоко била.

Бабушка била ей всем, что под руку попадется: электрическими проводами, туфлями и так далее. В результате тело мамы от попы до колен представляло сплошной синяк. Бабушка ночью будила маму, ее сестру Лори и брата Джонни, давала детям в руки кастрюли и ложки и приказывала громко стучать и выкрикивать придуманную бабушкой фразу: «Итс-а‑битс-пара-китус, итс-а‑битс-пара-китус». Таким образом бабушка пыталась заглушить голоса в собственной голове.

Отчасти именно поэтому мама и ушла из дома. Она говорила, что любит слушать грустный блюз и фолк, которые напоминают ей то, что пришлось пережить в детстве.

«Все это сильно изменило мою жизнь, – объясняла мама. – Кем я могла после всего этого стать – мисс Америка?»

Потом бабушка находилась на сильнодействующих медицинских препаратах, которые – вместе с разговорами с богом – помогли ей немного успокоиться. Без таблеток и бога в ней очень быстро просыпалось что-то дьявольское.

«Но ты должна понимать, что она в этом не виновата, – убеждала меня мама, и я понимала, что она на самом деле очень любила бабушку. – Это наследственное. Такая же болезнь была и у твоей прабабушки. Раньше у меня самой бывали такие приступы, но не сильные. Я лечилась, и все прошло. А вот бабушка так до конца и не вылечилась. Она одной ногой находится совершенно в другом мире и ничего не может с этим поделать».

После того как папа однажды увидел, что у мамы галлюцинации и она слышит голоса, ее на три с половиной месяца положили в больницу Норд-Централ в Бронксе. До моего рождения маму лечили разными лекарствами, потом стали давать психотропные препараты, применяющиеся в том числе при шизофрении. Папа утверждал, что у мамы больше не будет приступов, ведь последний был уже очень давно. Я надеялась, что мама не заболеет, потому что мысль о ее болезни меня сильно пугала.

На кухне бабушка громко смеялась над шуткой, понятной только ей одной.

– Вот и понеслось, – сказала Лиза и покрутила пальцем у виска. До описываемых событий я не считала странные разговоры бабушки признаком сумасшествия и покраснела.

– Да я понимаю, что она не говорит с богом, – ответила я. – Ты что, считаешь, что я сумасшедшая?

Летом мы ходили в места, где можно было бесплатно поесть, например в школы, в которых давали бесплатные обеды. Нам с Лизой приходилось уговаривать маму встать с кровати, одеть нас, одеться самой и не опоздать к началу школьного обеда. Правда, мы очень редко приходили вовремя. Мама всегда тянула до последней минуты, а потом вскакивала и начинала суетиться.

– Сидите и не двигайтесь! – кричала мама. – Если вы будете ворочаться, мы точно опоздаем.

Мама расчесывала мне волосы гребнем, отчего моя голова дергалась из стороны в сторону, и мне казалось, что она вырвет клок волос.

– Больно, мама!

– У нас всего пятнадцать минут, Лиззи. Нам надо идти. Я расчесываю так нежно, как могу. Если ты перестанешь дергаться, тебе не будет больно, – говорила мама.

Я прекрасно понимала, что все это совсем не так. Лиза показывала мне язык. Она уже была готова, потому что ее волосы были мягче и их легче было причесать. От злости у меня горели щеки. Я твердо держала голову, когда гребень с мелкими зубчиками застрял в огромном колтуне. Мама с силой дернула, выдернув пучок волос, словно высохшую траву. Я зажмурила глаза, на которых мгновенно выступили слезы, и изо всех сил вцепилась в матрас.

– Ну, вот видишь, как все отлично расчесывается, когда ты сидишь смирно.

После этого я до вечера терла рукой место на голове, откуда она вырвала клок волос.

Мы опаздывали и рисковали прийти, когда еда уже остынет. Мы опаздывали третий раз за эту неделю. Могло быть еще хуже – если бы мы пришли тогда, когда еды вообще не осталось. Это было очень плохо, потому что до следующего чека оставалось еще долго и еды дома не было никакой, и бесплатный обед стал единственной возможностью один раз за день нормально поесть.

Стоял июль. Несусветная жара выгнала обитателей нашего района из квартир без кондиционеров на изрытый трещинами тротуар.

Я приветливо помахала рукой старушкам, которые устроились в шезлонгах на лужайке с выжженной травой. Каждая из старушек вынесла с собой радиоприемник. Они слушали радио и обменивались сплетнями и новостями.

– Привет, Мэри. – Я помахала рукой женщине, которая иногда давала мне пять центов на конфеты, когда мы встречались на лестнице нашего дома.

– Доброе утро, детки, доброе утро, Джини, – ответила та.

На углу около магазина пожилые пуэрториканцы, сидя на прогнивших ящиках, играли в домино. Мама называла их «грязными стариками» и говорила, чтобы я на них никогда не смотрела и близко не подходила, потому что у них грязные мысли и если им дать возможность, они готовы сделать самые грязные вещи. Проходя мимо пуэрториканцев, я смотрела на носки своих туфель, чтобы показать маме, какая я послушная. Пуэрториканцы кричали маме вслед слова, которые я не понимала: «Venga aqui, blanquita»[5]. Они свистели и причмокивали, а их губы блестели от пива.

Потом мы прошли мимо нескольких маминых приятельниц, которые внимательно следили за своими играющими детьми. Связки ключей женщин были украшены брелоками с флагами Пуэрто-Рико и фигурками лягушек коки[6] в соломенных шляпах. Женщины поднимали вверх связки ключей и позвякивали ими, чтобы привлечь внимание детей. Малыши играли вокруг гидрантов, а ребята постарше тусовались около уличных перекрестков.

На перекрестке Юниверсити-авеню и 188‑й улицы громко звучала сальса. Мама щурилась от солнца, и мы с Лизой помогали ей перейти улицу.

– Мама, осталось четыре улицы. Держись.

Мама улыбнулась:

– Хорошо, дорогая.

Школьная столовая пропахла рыбой. Я не любила рыбу, но, вздохнув, взяла разделенный на четыре секции поднос и встала в очередь. Перед горой из кусочков блестящих от масла рыбных палочек я остановилась как вкопанная.

– Тебя дома вкуснее кормят? – с иронией спросила меня одна из женщин на раздаче.

– Нет, – понуро ответила ей и покорно взяла рыбу.

– Не спи в очереди, двигайся, – услышала сзади я и быстро взяла скользкую бумажную упаковку пинты молока. Стараясь не растерять кусочки жареного картофеля, я присела за длинный стол.

Лиза прокалывала вилкой рыбные палочки, и из них сочился ярко-желтый сыр. Я смотрела на выгоревший от солнца плакат на стене, на котором были изображены здоровые дети, поднявшие вверх пластиковые вилки и ложки, чтобы показать важность здорового питания. Стоящая рядом с нами женщина с папкой и зажимом для бумаги спросила маму:

– Скажите, а сколько лет вашим детям?

– Семь и младшей почти пять. – Мама улыбалась и щурилась, но я знала, что из-за слабых глаз она не могла хорошо рассмотреть собеседницу.

Та записала что-то на листе бумаги, бормоча: «Вот как», – словно мама сообщила ей что-то из ряда вон выходящее и интересное.

Женщина продолжала задавать вопросы личного характера о деньгах, которые получает наша семья от социальных служб, о мамином образовании и о том, живем ли мы вместе с папой. Она спрашивала, работает ли он, и тому подобное. Я перекатывала во рту ломтик картофеля, после чего разгрызала его единственным передним зубом. В центре картофель был холодным, как лед. Казалось, что я ем мокрый картон.

– Так когда вы планируете начать обучение вашей дочери? – спросила женщина и показала на меня пальцем. Я съежилась и придвинулась поближе к маме. Женщина с папкой разговаривала с мамой таким же тоном, каким незнакомые взрослые обращались ко мне, чтобы сообщить, как сильно я подросла.