13 дверей, за каждой волки - Руби Лора Страница 8

Именно это и привлекло меня в нем – то, что он из дерева, что сильно отличается от окружающих зданий, что легко может вспыхнуть и быстро сгореть. Какие люди живут в таком доме? Какие люди привечают такую опасность? Я подумала, что они могут быть, так сказать… родственными душами.

Они и были, но не в том смысле, какой вкладывала я.

Теперь я всегда могла входить в дом сквозь дверь или стены, но не стала так поступать. Может, я и призрак, но на чужую территорию не вторгаюсь. Я облетела вокруг дома и заглянула внутрь. Перед зеркалом стояла бледная девушка, тоненькая и прелестная, в одной комбинации. Она расчесала водопад блестящих черных волос, потерла губки-ягодки, пощипала высокие скулы, чтобы порозовели. Спустив бретельку комбинации, повернулась налево и направо, словно позирующая киноактриса. Шум сзади напугал ее, она натянула бретельку и, запрыгнув обратно в смятую постель, закрыла глаза и притворилась, что спит. Дверь спальни открылась, и, прихрамывая, вошел молодой человек с подносом. Несмотря на хромоту, он был широкоплеч, как боксер, русые волосы зачесаны вверх с чистого лба. Он уже переоделся в свободную белую рубашку, чистую, но с заношенными манжетами и воротником, и серые брюки, протертые на коленях. Ясно, что они не богачи. Но у них есть поднос с яйцами, тостами и кофе и сонные утренние улыбки друг для друга.

Ягодка сделала вид, будто только проснулась, и что-то пробормотала. Чтобы расслышать, мне пришлось бы пройти сквозь стену. Я могла это сделать – пройти сквозь стену, могла подслушать ее или его мысли. Но я осталась снаружи, где мне и полагалось быть.

Темноволосая девушка с губками-ягодками села на кровати, и молодой человек поставил поднос ей на колени. Он сдернул с еды салфетку, развернул и повесил на грудь девушки. Она рассмеялась и застенчиво потянула его вниз для поцелуя. Сначала поцелуй был легким, потом стал глубже. Я закрыла глаза, закрыла все чувства, которые позволяли мне ощущать этот невозможный мир и всех невозможных людей в нем.

Может, я и обречена наблюдать, но могу выбирать, на что смотреть.

Я отвернулась от окна. Среди деревьев, окружавших крохотный заросший сорняками огород, сидел рыжий лис и пристально смотрел в мою сторону. Я огляделась, но во дворе я была одна.

«На что ты пялишься?» – спросила я.

Лис продолжал смотреть. Многие животные видят то, что люди не могут. Видят кошки, собаки, птицы, белки – эти круассаны, обитающие на дубах, – и, полагаю, лисицы. На мгновение мне захотелось, чтобы это был волчонок. Я не прочь встретиться с волчонком.

«Что? – спросила я лиса. – Чего ты хочешь?»

Лис тяжело дышал. Может быть, хотел есть. Все хотят есть.

«Ты никогда не думаешь, что просишь слишком много, никогда не думаешь ни о ком, кроме себя».

Если бы у меня было тело: кожа, которая может краснеть, мышцы, которые могут напрягаться, челюсть, которая может болеть, – я бы краснела, напрягалась, болела. Я сказала лису: «Похоже, что у меня есть еда? У меня ее нет. У меня нет для тебя ничего, понял?»

Внезапно лис повернулся, чтобы убежать. Может, тоже хотел выбирать, на что смотреть, и я смущала нас обоих.

«Хорошо, – сказала я, – возвращайся в лес. Тебя подстрелят, если будешь рыскать по дворам».

Лис улыбнулся мне понимающей улыбкой, говорящей, что у меня нет от него секретов, он знает, почему я здесь, знает, почему я вернулась, знает меня лучше, чем я сама. Но этого он не знал, не знал.

И, прежде чем я опять на него закричала, он исчез в кустах.

Дорогая Фрэнки.

привет, Чикаго! Бьюсь об заклад, что там холодно. Но также бьюсь об заклад, что здесь еще холоднее. И гораздо тише. Тут лежит снег. Я знаю, ты считаешь, что в Чикаго выпадает много снега, но не в ноябре же! В Денвере уже столько снега, что ты просто не поверишь. Как будто Господь накинул на весь мир большое белое одеяло, чтобы навести порядок или заставить всех заткнуться. Иногда я стою на улице и слушаю тишину. Это немного необычно, но, думаю, в конце концов привыкну.

Наверное, ты удивишься, что я мало помогаю папе с новым обувным магазином. Он говорит, что ему хватает помощи мальчиков Ады и за ними нужно больше присматривать, чем за мной. Думаю, приют в чем-то оказался полезен, потому что благодаря учебе в «Хранителях» мне удалось получить работу в типографии. Платят неплохо, даже при том, что большую часть приходится отдавать папе. Я немного откладываю на сигареты и иногда на кино, так что дело того стоит. Работаю шесть дней в неделю и иногда по воскресеньям, но стараюсь по возможности выбираться в кино. В квартире не так уж тихо. Совсем не тихо. Слишком тесно с папой, Адой и всеми ее детьми. Девочки меня мало беспокоят, они просто немного избалованы. (Трудно представить их в приюте. Не знаю, как они там жили без новых шляпок каждую неделю!) Но с Томасом и Дейлом, старшими мальчиками, просто беда, а Дьюи хуже всех. Папа всегда старается призвать их к порядку и доказать, что он говорит на полном серьезе. Но я не хочу о них писать, да и ты точно не захочешь о них слышать.

Я получил твое последнее письмо и рад, что тебя наконец перевели в коттедж для старших девочек. Не слишком-то они торопились! Сестра Берт неплохая (для сестры). Как и твои подруги – Лоретта и другая с забавным прозвищем. Гекль? Странное имя для девчонки, по-моему, но откуда мне знать? А, и ты не можешь забыть эту Стеллу. Похоже, та еще воображала. Скажи ей, что она может писать мне, когда захочет. (Шучу.)

Я также рад, что ты скоро будешь работать на кухне. Это помешает тебе думать о плохом и развеет мрачное настроение. И, может, еда у тебя будет получше, чем подают в столовке. Ты должна быть благодарна за все, что получаешь. (Пытаюсь об этом помнить, когда Дейл вытаскивает из моих карманов мелочь или съедает последнюю тефтелю.)

Тони так и не ответила на мое последнее письмо. Ты с ней виделась? Надеюсь, что она больше не убегает в кондитерскую. Передай ей от меня привет и скажи, что я велел не рыпаться. Она уже вляпалась в такое количество неприятностей, что хватит на обеих сестренок.

Папа передает, что скучает по вам и жалеет, что у него плохо получается писать письма. Он просил меня написать тете Марион, что я и сделал. Она прислала ответ, что придет к вам с Тони в следующий день посещений. Или через один, она еще не знает. Может, она не забудет принести вам что-нибудь особенное.

Ну вот, опять пошел снег, мне нужно выйти и расчистить дорожку перед магазином. Мне не нравится убирать снег, но тогда я, по крайней мере, могу посмотреть на горы. Здесь не так, как в Чикаго, но с горами полный порядок. Их видно почти отовсюду. Иногда я думаю взобраться на какую-нибудь. Можешь такое представить? Городской мальчишка на вершине горы! Наверное, надо спеть йодль.

Твой чокнутый брат Вито.

Фрэнки сидела в столовой с Лореттой и еще одной девочкой по прозвищу Гекль. Девчонки прекратили есть, ожидая доклада Фрэнки, словно Вито был не просто ее братом, а какой-то важной персоной или знаменитостью. Главным исполнителем. Генералом на войне, к которой все готовились – или которой избегали.

Фрэнки сложила письмо аккуратным квадратиком и опустила рядом со своей тарелкой. Каменное молчание, которое она хранила неделями, разбилось как по волшебству. Она стала одновременно и осторожнее, и безрассуднее. Девочкой, которая сложит письмо аккуратным квадратиком. Девочкой, которую больше никто не удивит; девочкой, которая будет удивлять сама.

– Так что в нем? – спросила Лоретта.

– Ничего особенного.

– Ну давай же, – сказала Гекль. Ее настоящее имя было Долорес Гекльберри.

– Он много пишет про снег в Денвере. Говорит, что горы можно видеть отовсюду и он подумывает взобраться на них.

– Ого! – вырвалось у Гекль.

Она никогда не видела брата Фрэнки и не слышала о нем, пока не познакомилась с Фрэнки, но вела себя так, словно почти влюбилась в него. И она мало что слышала о Денвере. Денвер для Гекль был все равно что Париж.