Берта Исла - Мариас Хавьер Страница 8

После той январской истории Берта больше не виделась с бандерильеро “на вольных хлебах”. Он под конец объяснил, что так называют тех, кто не принят на постоянную работу и не входит в постоянную куадрилью матадора (или входит туда временно, лишь когда надо кого-то заместить), такие – сами себе хозяева, они принимают выгодные и подходящие им предложения – где-то на четыре корриды, где-то на две, где-то на одну-единственную, а еще где-то – на целое лето. Поэтому они, как правило, не выезжают на зимний сезон в Латинскую Америку и бывают свободны примерно с конца октября до марта. В эти месяцы Эстебан Янес по несколько часов в день тренируется, стараясь отточить свое мастерство, а остальное время бездельничает, ходит по барам и ресторанам, где собираются его коллеги, а также известные люди и агенты матадоров, которые остались по эту сторону Атлантики. Эстебан старается мелькать там, чтобы его запомнили те, от кого зависят будущие контракты. Такая жизнь Янеса вполне устраивает: его услуги пользуются спросом, и он зарабатывает достаточно, чтобы “впадать в зимнюю спячку”, как это в их кругу называется, и чтобы, разумно распределив накопленные деньги, жить без новых поступлений до тех пор, пока не появится работа, то есть примерно до праздника Сан Хосе[4].

Берта Исла еще немного поболтала с Эстебаном, после того как рассталась с невинностью, что не очень ее расстроило и не произвело особенного впечатления (крови было мало, боль оказалась мгновенной и ерундовой, зато память надолго сохранила неожиданно приятное воспоминание), и сразу поняла, что Янес, пожалуй, привлекал ее и внешностью, и даже складом характера – а он, видимо, был человеком здравомыслящим и спокойным, приятным и отнюдь не примитивным, так как запоем читал книги, хотя выбор их был беспорядочным и порой необъяснимым, поэтому с ним было занятно поговорить, – однако Берта и он принадлежали к двум слишком разным мирам, и не было способа состыковать эти миры или хотя бы просто совместить их во времени и пространстве. Очевидно, Берта с Эстебаном могли бы и дальше встречаться от случая к случаю, чтобы заниматься любовью, но ей этот вариант казался неприемлемым: к сожалению, такие редкие встречи обычно бывает трудно отрегулировать, и вдруг является также официальным Днем Отца. выясняется, что вас связывают негласные обязательства и сам собой нарисовался определенный график свиданий, нарушения которого чреваты упреками; кроме того, случившееся в тот необычный день, отмеченный дважды пролитой кровью, ни в малой степени не изменило чувства Берты к Томасу Невинсону и не поколебало уверенности, что ее место будет рядом с ним, как только он закончит свое британское образование и жизнь их вернется в привычное русло, то есть в мадридское русло. Том был для нее “любовью всей ее жизни”, как это многие в душе называют, остерегаясь, правда, произносить такие банальности вслух, и чаще всего их относят к своему избраннику те, чья жизнь только-только начинается, когда нельзя предугадать, ни сколько еще Любовей эта жизнь в себя вместит, ни сколь долгой она будет.

Тем не менее Берта не забыла историю с Янесом – такое никто не забывает, – какой бы ирреальной она ни выглядела. Берта не дала Эстебану Янесу номера своего телефона, и он тоже не дал ей своего. Она не позволила проводить ее до дому на такси, как ему хотелось, хотя было уже довольно поздно, когда Берта двинулась в сторону метро – без колготок, с полоской пластыря на коленке, поскольку Янес не успел спуститься вниз, чтобы купить ей новые. Короче, Эстебан не знал, где живет Берта, и, хотя фамилия у нее была не слишком распространенная, в телефонном справочнике она тем не менее фигурировала раз пятьдесят, и вряд ли имело смысл звонить по каждому номеру, хозяин которого носил фамилию Исла, надеясь исключительно на удачу. Только она сама могла бы восстановить их знакомство, явившись к Янесу домой или послав ему записку. И Берте было приятно сознавать, что такая возможность у нее есть, то есть за ней самой остается право проявить инициативу, но она не сделала этого. Несколько лет спустя Берта, вспоминая Янеса, подумала, что он, скорее всего, уже не живет на прежнем месте, переехал куда-нибудь и, вероятно, женился, а может, даже перебрался в другой город. Ей достаточно было хранить воспоминание о нем в качестве тайного прибежища, все более туманного и далекого, по которому слегка тоскуют и особо отличают среди прочих; куда при желании можно перенестись силой воображения, чтобы утешаться мыслью, что если было когда-то время беспечности и своеволия, легкомыслия и причудливых фантазий, то оно и сейчас должно где-нибудь существовать, хотя вернуться туда становится все труднее и труднее, не призвав на помощь бледнеющую память и мысленную картинку, а та не движется ни вперед, ни назад, а возвращает тебя все к той же сцене, которая повторяется без изменений от первой до последней детали и в конце концов обретает свойства живописного полотна, всегда до отчаяния одинакового. Именно так Берта вспоминала встречу, случившуюся у нее в ранней юности, – как полотно в музее. Любопытно, что с течением времени подробности расплывались в далекой дымке, а черты молодого бандерильеро в воображении Берты начали смешиваться и путаться с чертами конного полицейского, тоже совсем молодого, которого она видела лишь один миг, да еще на бегу, или смотрела на него даже целую минуту и не на бегу, а замерев от ужаса, на него и на дубинку, висевшую, покачиваясь, у “серого” на запястье. Случались мгновения, когда Берта не была уверена, с кем из этих двоих переспала – с полицейским или с бандерильеро. Вернее, так: она отлично знала, что невинности ее лишил Янес, но с каждым разом представляла себе его лицо все менее четко, или оно совмещалось с лицом “серого”, или они накладывались одно на другое как взаимозаменяемые маски: голубые глаза соединялись с широко расставленными глазами сливового цвета, челюсть, словно живущая самостоятельной жизнью, оказывалась на деревенской физиономии южанина, густые брови – над большим прямым носом, каска заменяла шляпу с узкими полями, под которой пряталась копна непокорных волос, – все это сливалось в одно целое и было накрепко связано с тем днем, богатым случайностями.

Зато Берта отчетливо помнила палец, скользнувший под тонкую ткань, а также последовавшие за этим осторожные прикосновения и ласки, а еще помнила поцелуи, скорее старательные или нетерпеливые, чем пылкие, а еще помнила, как быстро они оба избавились ото всей одежды – на ней самой осталась только юбка, уже ничему не мешавшая; а еще помнила странное и желанное ощущение, когда член незнакомого мужчины – неважно, какого именно, ведь и с этим она познакомилась едва ли час назад, – вошел в нее и на время вольготно устроился там внутри, одолев легкое сопротивление и быстро разрушив защиту, которая извечно почиталась охранительницей девственности. Правда, к ней и тогда уже так не относились, а сейчас она и вовсе ничего не значит.

Томас Невинсон, в свою очередь, прошел обряд инициации так, как это часто бывало в Англии в 1969 году. Без особых раздумий и без стеснения – словно выполнил некую процедуру, не стоившую того, чтобы откладывать ее в долгий ящик, тем самым как бы раздувая ее значение, – с одной из знакомых студенток, с которой их связывали свойские отношения; а потом, и весьма скоро, он переключился на местную девушку; но ни ему, ни им обеим и в голову не пришло бы придавать какую-либо важность подобным вольностям или прикидывать, плохо или, наоборот, очень хорошо это скажется на их дальнейшей судьбе. То была эпоха сексуальной свободы, когда активно насаждалась мысль, что нет особой разницы между тем, выпьешь ты с кем-то чашку кофе или ляжешь в постель, одно другого стоило и было сравнимо по последствиям и оставленным в душе следам. (Хотя о чашке кофе воспоминания редко сохраняются, а о том, другом, – непременно и навсегда, даже если с годами они выцветают и истончаются, или скажем иначе: сохраняется память хотя бы о самом факте или уверенность, что это случилось.) К тому же Том, как и Берта, не видел никаких противоречий между своим новым опытом и несомненной влюбленностью в нее. Кроме того, он наконец пришел к мысли, что в одну из их ближайших мадридских встреч им тоже пора было бы проделать то же самое, хотя на самом деле Испания всегда чуть-чуть отставала от других стран во всем, что касалось моды и свободы нравов. Правда, уже произошли кое-какие сдвиги, и продвинутая испанская молодежь гордилась тем, что идет в ногу с новыми веяниями, а Том и Берта числили себя среди продвинутых. В действительности отношения с той девушкой из Оксфорда все-таки повлияли на будущее Тома: они были эпизодическими, но она никогда не исчезала насовсем из его жизни – ни в годы студенчества, ни даже после своей смерти. Девушка работала продавщицей в букинистическом магазине, Том иногда наведывался туда, и каждый раз они непременно уславливались о встрече – в тот же вечер либо в следующий, отчасти поэтому он предпочитал пореже отправляться на поиски старых книг, во всяком случае в тот книжный. Том иногда задумывался, какие чувства она испытывает к нему или на что надеется, если вообще на что-то надеется. Удобнее, конечно, было считать, что ни на что, как и сам он не видел никакого будущего у их отношений с Дженет – так ее звали. К тому же у нее имелся жених или возлюбленный в Лондоне, к которому она ездила каждые выходные. Том не сомневался, что всего лишь помогает Дженет скрасить время, расслабиться или компенсировать отсутствие того, другого. Собственно, похожую роль Дженет играла и в его жизни: нужно ведь находить какие-то привлекательные стороны и развлечения в тех местах, где тебе приходится подолгу, хоть и не постоянно, жить. Он рано или поздно вернется в Мадрид, обязательно вернется, а вот Дженет за все годы учебы Тома в Оксфорде так и не переехала в Лондон, чтобы соединиться со своим любовником или выйти за него замуж. То есть для нее пребывание в Оксфорде, похоже, не было временным, но именно здесь она родилась и выросла, превратившись в весьма интересную и сексапильную девушку.