Виктория Платова - Мария в поисках кита Страница 80

Не исключено, что дрянную.

— Ну ладно. Что мы будем делать теперь?

Кико разворачивается и идет в сторону выхода. Мне ничего не остается, как присоединиться к нему, но, оказавшись на улице, я проявляю чуть больше самостоятельности. И устраиваюсь на велосипедной раме вместо багажника.

— Ничего, если я сяду здесь? — запоздало интересуюсь я у дурачка.

Вместо новоиспеченного подобия ответа («пффф…») Кико приподнимает пальцами лишь один уголок губы, правый: улыбка, но не совсем, недоулыбка. Кико недоволен, но не может отказать девушке?.. Кико только этого и ждал, но жалеет меня заранее?.. Кико торжествует, что я попалась в ловушку?.. Сигналы, которые посылает мне чертов идиот, никак не желают считываться.

А может, их и нет, этих сигналов?

Я все усложняю.

…Ехать на велосипедной раме тоже довольно сложно — во всяком случае, сложнее, чем на багажнике. Нетренированной задницей я ощущаю каждую кочку, и приходится крепко держаться за руль, чтобы не свалиться. В ожидании, когда Кико заговорит от нечего делать, я разглядываю руки Кико: в них нет ни одного изъяна. Принадлежи они Сабасу совсем другому человеку, я бы непременно влюбилась — и в эти самоуверенные костяшки, и в эти аккуратные волоски, мыском поднимающиеся к мизинцу; и в эту кисть — широкую и в то же время аристократическую. Единственное, что не нравится мне:

когда Кико отгибает большой палец, под плоским и относительно чистым ногтем просматриваются крошечные обрывки ниток. Все — разных цветов, красные, желтые, черные. Чем дольше я смотрю на ноготь, тем больше странных особенностей нахожу. Это касается не самого ногтя — того, что под ним.

То, что под, — выплывает, как будто лодка из тумана.

Под обрывками ниток обнаруживаются песчинки, под песчинками — темно-зеленые волокна морской тины. Под тиной — сухие дафнии, сколько же всего может вместить пространство под коротко стриженным ногтем!.. Надо бы перестать вглядываться — вдруг там обнаружится что-то, еще более неприятное?.. А все из-за дафний.

Жалкие, мелкие паразиты, они меня напрягают!

Они заставляют вспомнить о брошенном в океанариуме теле Маноло. Мы поступили с ним не по-христиански. Мы даже не позаботились о том, чтобы накрыть его, хотя бы куском ткани. Хотя бы простыней. Ладно ВПЗР… Но я! Я всегда считала себя человеком тонким и сострадательным, ну да… да — когда дело касалось чьей-то жизни. Что делать с чьей-то смертью и как обустраивать ее, я не знаю. Наверное, первое, что нужно понять, — мертвые беззащитны. Так же беззащитны, как Maria de Los Milagros, которую я обнесла десять минут назад, даже не поморщившись. Но у Марии, при всей ее беззащитности, есть одно неоспоримое преимущество перед Маноло из океанариума — она гипсовая. Ее не коснется разложение и тлен, хотя бы и тысяча лет прошла. Простыня или кусок ткани, накинь мы их на Маноло, не уберегли бы его от разложения и тлена, но…

Запах.

Напрасно я подумала о тлене.

Тонкий, неприятный рыбий запах неожиданно касается моих ноздрей. Если бы под ногтями Кико были спрятаны все его парфюмерные отдушки (ваниль, базилик, бергамот и чуть-чуть можжевельника) — эта оказалась бы в самом нижнем слое. Самом нижнем, на котором все покоится. С чего все и началось.

— …немного не так, — произносит Кико.

Я вздрагиваю и едва не сваливаюсь с рамы, хотя подсознательно ждала, что он снова заговорит со мной. Правда, теперь это совсем другой голос. Не особенно приятный, не обволакивающий, неуверенный, слегка надтреснутый, как будто им пользовались нечасто. А если и пользовались — то для бесконечных оправданий. Он как будто извиняется за себя заранее, вот что!..

— Течения… Течения — вот с чего все началось.

— Течения? — на автопилоте переспрашиваю я. — Какие еще течения?

— Здесь, у Талего, очень сильные течения. Мне это никогда не нравилось.

— Так вот почему вы не любите Талего…

— Я люблю Талего. Лучшего места и на свете не сыщешь… Нет, про Мадрид я не говорю. А Талего — второй в списке! Если бы не течения…

Если бы не течения, да. И если бы не отсутствие футбольной команды, в Мадриде она есть. И в Барселоне, и в Валенсии, и еще бог знает где, в любой испанской дыре. Ее нет только на Талего, но это не мешает острову оставаться вторым в списке. Значит, дело вовсе не в футбольной команде, а… в чем? И что такого есть в Мадриде, что делает его первым?..

— Вы не из Мадрида? — интересуется голос.

— Нет.

— Но вы бывали в Мадриде? 

— Да.

— Там много красивых женщин, ведь так?

— Наверное…

— Только там они могли бы жить, нигде больше!

— Красивые женщины? — Что-то подсказывает мне: лучше не вступать в препирательства с голосом. — Все может быть…

— Но одна-единственная, самая красивая… Она жила там точно.

Вот почему Мадрид — первый. Из-за одной-единственной, самой красивой женщины, а на Талего, при всех прочих равных условиях, обнаружить ее сложно. Ни одну из знакомых женщин я не могу назвать «самой красивой», но ведь я и не мужчина. У мужчин — совсем другой взгляд.

— Вы не встречали ее в Мадриде?

Более нелепого вопроса не придумаешь, такой вопрос мог задать лишь какой-нибудь идиот — по типу полоумного Кико, ведущего вполне себе растительную жизнь. Жизнь можжевельника или базилика. Но ведь со мной и говорит Кико! — а я себе что вообразила?

— Я много кого встречала в Мадриде…

Уловки лживой шизофренички, я много кого встречала в Мадриде, но помню только одно имя — Хесус (официант из аргентинского ресторана). Остальные имена — администраторов гостиниц, ночных и дневных портье, клерков в «El alquiler de coches»,[46] вокзальных кассиров, кассиров в супермаркетах, продавцов из фирменных магазинов «Desigual» и «Uno de 50» — я никогда не запоминала. Даже из простого интереса — я никогда не смотрю на бейджи. Могла ли самая красивая женщина Мадрида торговать сиквенто-бижутерией, пусть и хорошего качества, с напылением из серебра? Может быть — а может быть, и нет, у меня слишком мало информации. Х-ха, ее вообще нет!..

— Как ее зовут?

Имени (если оно и было произнесено) я не слышу — из-за резкой боли в ушах. Как будто в них суют что-то острое… спицу. Суют и тут же аккуратно вытаскивают. Так аккуратно и быстро, что я не успеваю ни вскрикнуть, ни вцепиться в пальцы Кико, ни свалиться с велосипеда. Но благодаря спице и ее движению в два такта (и — аап!) я вдруг вспоминаю имя испанки, которую можно назвать красивой. И далее — самой красивой, во всяком случае именно так она выглядит на задорном антиэйджевском плакате. Пенелопа Крус.

Пе-пе. И — аап!..

— Я знаю одну очень красивую женщину в Мадриде… Правда, сейчас она не в Мадриде. Она актриса. Пенелопа Крус.

— Нет, — голос горчит можжевельником. — Она здесь ни при чем, Пепе…

— Значит, это не Пепе.

— Нет. Она…

Я снова чувствую резкую и мгновенно отступающую боль в ушах.

— Я бы хотел встретиться с ней в Мадриде, на солнечной стороне улицы. И чтобы она улыбнулась мне.

У меня нет никакого желания уточнять, с кем бы хотел встретиться этот голос, сотканный из можжевеловых прутьев, — с Пепе или с «самой красивой женщиной». Как не хочется вступать в препирательства относительно солнечной стороны улицы — как будто на той стороне, что в тени, улыбки запрещены!.. У меня нет никакого желания — вдруг снова получу жалящий укус в ухо?

— И что же мешает вам встретиться в Мадриде?

— Талего.

— Вот как?

— Она здесь, на Талего. Но лучше бы нам было встретиться в Мадриде.

— На солнечной стороне улицы… 

— Да.

— И чтобы… она улыбнулась вам.

— Необязательно мне. Но я бы хотел увидеть ее улыбку. Просто — улыбку.

— А здесь, на Талего, она разве не улыбается?

И — аап! И — аап! И — аап!..

Господи ты боже мой! Прекратится ли эта пытка?! Я едва не теряю сознание от боли; я бы и потеряла, если бы боль была продолжительной. Но она короткая и пульсирующая, что изматывает еще больше, почему я не села на багажник?.. Единственный выход — спрыгнуть с велосипеда, но руки Кико крепко держат меня в кольце, да и все тело кажется одеревеневшим и бесчувственным. Все, кроме двух незначительных деталей — ушных раковин. Проклятый голос вползает худа, как дафния, и шуршит, шуршит:

— Не улыбается. Нет.

Вот теперь я просто жажду удара невидимой спицы — самое время пригвоздить водяную блоху, избавить меня от шуршащих и бесполезных откровений.

Удара нет. И шуршание затихает — как раз в тот самый момент, когда мы с многоголосым и многоликим Кико проезжаем мимо здания океанариума. В такой же полной и почти оглушающей тишине (даже шороха шин не слышно!) мы въезжаем на улицу, в конце которой нет ни кошек, ни старухи Майтэ, ни ВПЗР. Боковым зрением я вижу букинистический с пустотой за окнами, смазанную тень моря в просвете между домами и, наконец, чайную розу в окне — смазанную, как и море.