Андреа Де Карло - О нас троих Страница 80

Восседавший на поло-пони Томас безупречно владел искусством верховой езды: время от времени он легким галопом объезжал кавалькаду гостей, чтобы проверить, все ли в порядке, а заодно демонстрируя свое мастерство и перекидываясь с кем-нибудь шуточками. Пришпоривая лошадь пятками и постегивая коротким плетеным хлыстиком, он держал ее в тонусе, чего не хватало ему самому, когда он оказывался пешим, гарцевал вокруг, словно вознаграждая себя за этот свой недостаток: большеголовый, в прошлом блондин, без головного убора, крепко припаянная к могучему торсу шея, небрежно свисающая правая рука и напряженное тело. Он подъехал к Паоле, которая трусила еще больше, чем я, цеплялась за седло, сообщая мне всякий раз, когда мы оказывались рядом: «Эта штука елозит».

— Не надо так сильно сжимать колени, — сказал он ей. — Опусти пятки.

Похоже, Томас и парочка его приятелей только и ждали случая проявить свою галантность; они наперебой стали давать ей советы, и в ответ на это Паола только старалась подчеркнуть свою женскую уязвимость, раньше я никогда за ней этого не замечал. Кавалеры Паолы объясняли, как ставить ноги в стремена и как держать поводья; трогали ее запястья, поправляли локти и похлопывали спину, касались ее икр, подбородка, ягодиц, и все это — то подходя вплотную, то отъезжая, сгибаясь к ней, утирая ладонями пот со лба. Она смеялась, повторяла «Мама дорогая», или «Я безнадежна», или «Ой, спасибо!» Настроение у нее сразу поднялось, она казалась веселой и игривой, беззаботной и даже томной, вся ее жесткость растаяла как по волшебству.

Томас и его друзья тоже оживились, наперебой демонстрируя свою мужскую доблесть: они бросали своих коней вперед короткими скачками, останавливали их легким мановением руки, без умолку отпускали остроумные замечания на испанском, итальянском, английском с одинаковой интонацией и акцентом. Паола смеялась, прикрывала глаза, отвечала на их шуточки, громко вскрикивала от страха, когда ее мул переходил на рысь. Глаза у нее блестели, она больше не впивалась в меня испуганным взглядом. У нее был вид человека, который наконец вздохнул полной грудью, и это еще сильней выбивало меня из равновесия.

Мизия возглавляла кавалькаду, за ней ехали сестра Астра и брат Пьеро, точно младшие члены королевской семьи; сейчас она казалась мне ничуть не лучше всех остальных, несмотря на то, что она говорила мне на цитрусовой плантации и на все мои размышления накануне за ужином. Мне казалось, что один лишь я никак не вписываюсь в эту компанию: все в этих людях — их одежда, прически, то, как они оглядывали окрестности, двигались — было мне отвратительно, я просто исходил злобой и чувствовал себя белой вороной, у меня просто сводило все внутри, и я до боли сжимал руками грубые кожаные поводья.

— Ну что, давайте галопом? — предложила Мизия, повернувшись ко мне, и не успел я и глазам моргнуть или поудобней устроиться в седле, как все лошади впереди меня и даже мул Паолы, окруженной ее паладинами, рванули вперед, и несмотря на все мои отчаянные попытки удержать хотя бы свою, она понеслась вслед за другими, опустив голову и всем своим телом, мускулами, нервами отдавшись этому головокружительному бегу, а я только и ждал, что вот-вот шмякнусь на землю, сломаю себе шею и до конца своих дней останусь парализованным вместе со всей моей злобой и чувством непричастности к происходящему.

Вечером все гости, родственники, управляющие и даже несколько гаучо с семьями собрались в саду: господа уселись за длинным столом под огромным навесом, крепящимся к металлическим стойкам, а метрах в двадцати от них, рядом с грилем для мяса, — гаучо, за столом попроще. Из колонок орехового дерева старинного домашнего проигрывателя доносились вальсы Штрауса, словно мягкими коврами расстилавшиеся под размеренное журчание переплетающихся голосов; горничные обносили гостей блюдами с едой и графинами с водой или вином, дети при любой возможности срывались с места и бегали вокруг стола с собаками, пока матери не усаживали их обратно. Томас и Мизия вели себя как настоящие хозяева дома: все так же энергично и уверенно, как и весь этот долгий день, поспевали повсюду, следили за подачей блюд и напитков, направляли в нужное русло разговор, окружили всех своих гостей вниманием и заботой, стараясь изо всех сил, чтобы сложный механизм праздничного новогоднего ужина работал без перебоев.

Со своего места за столом я смотрел на Мизию, сидеть было больно, видно я отбил попу на этой лошади. Я оказался между компаньонкой старой Энгельгардт и соседкой Мизии по латифундии — крашеной блондинкой, совершенно непрошибаемой, она не желала поддерживать со мной разговор ни на одну из тем, которые мне с таким трудом удавалось из себя выжать. Вот я и смотрел на Мизию, пытаясь понять, неужели то, что я думал о ней раньше, просто самообман? Ну как бывает в любовной истории, когда мужчина идеализирует любимую женщину и видит в ней что-то необыкновенное, что потом куда-то улетучивается, когда он узнает ее получше. С той лишь разницей, что у нас с Мизией не было никакой любовной истории, а ее необыкновенность никуда не улетучивалась целые пятнадцать лет, хоть и подвергалась многочисленным испытаниям. И я думал, почему же все-таки она так долго казалась мне идеалом женщины, и я еще приукрашивал этот идеал, как только мне открывалась какая-то новая особенность ее сложной натуры; понимала ли она, что она для меня значила, пользовалась ли этим; догадывалась ли, что я постоянно сравнивал с ней всех других женщин, появлявшихся в моей жизни, и сразу понимал, что им до нее далеко; и могла ли она хоть представить себе, как отчаянно мне ее не хватало в какие-то моменты моей жизни. И еще я пытался понять: то, что я вижу сейчас — это просто один из многочисленных этапов ее жизни или же она окончательно превратилась в ту женщину, какой всегда хотела быть, и понимает ли она, что такой она не только мне не нравится, а просто неприятна. И еще я хотел понять: объяснялось ли наше прежнее сходство тем, что в начале нашего жизненного пути мы оба были незрелыми, не раскрывшими себя, и вот теперь, в нынешних обстоятельствах это сходство ушло само по себе, или же мы связаны друг с другом столь крепко, что сумеем преодолеть любые внешние перемены.

Я на самом деле чувствовал себя отвратительно: весь взмок, тело ныло, в голову лезли такие мысли, от которых меня кидало в жар, обе мои соседки и сидевшие напротив любительница аргентинских догов и биржевой брокер, он же арбитр поло, были мне настолько ненавистны, что я мог бы задушить любого из них на выбор. Куда бы я ни взглянул, решительно все действовали мне на нервы: младшие Молинари, сидевшие в углу с Энгельгардтом и хихикающие со своими новообретенными приятелями, отец Мизии, поносящий Италию, словно гражданам Аргентины повезло куда больше, Паола, которая словно обрела новую жизнь и заливалась соловьем, сидя в окружении бывших чемпионов в десятиборье, владельцев племенных быков и молодых, мускулистых инвесторов, проникших на международный рынок, — все они бесконечно острили, осыпали ее комплиментами и подливали вина, стоило ей сделать глоток.

Я тоже пил без остановки густое красное вино, безвкусное и без всякого аромата, как старый бархат гостиничных портьер, и чувствовал, как оно разливается по моему телу, принося с собой мрачные мысли, гнетущие впечатления, неприятные, нежеланные картины. Стол был обтянут плотной хлопчатобумажной скатертью и словно пришпилен к полу, каждому гостю отведено особое место и особая роль, а всего в нескольких метрах от нас виднелись бескрайние просторы и черное небо, усыпанное огромными звездами. Мы же сидели как истуканы, подчиняясь заведенным обычаям и веками сложившимся традициям, мне казалось, что я попал в тюремную камеру, где просто нечем дышать. Я оглядывался назад, смотрел по сторонам, пытаясь понять, не удастся ли мне потихоньку улизнуть отсюда и вырваться на свободу, но все никак не мог придумать, как это сделать, и решимости не хватало; я словно приклеился к своему обитому кожей стулу, и напыщенная, пустая и развязная болтовня моих соседей захлестывала меня, как грязная морская вода, в которой плавают скользкие водоросли и дохлые раки.

Я поневоле пал духом и предался черной меланхолии, давно такого со мной не бывало: ни единой светлой мысли или образа, за что я мог бы ухватиться, как за соломинку. Я думал о том, что за всю жизнь не сделал ничего конструктивного, что просто плыл по течению, ни разу не взяв на себя ответственность, не сделав осознанного выбора. Думал, что полностью подчинился Паоле, просто из трусости и потребности в опеке, что она просто заменила мне мать, которая способна все решить за меня, что отношения с детьми у меня поверхностные и формальные, и с одной стороны я все стремлюсь завоевать их любовь, а с другой — мне с ними скучно, что картины свои я пишу без всякого вдохновения, особенно не затрудняясь и не получая от своей работы никакого удовлетворения, разве что продаю их при случае. Мне казалось, что я уже давно не жду от жизни ничего хорошего и теперь дошел до такого состояния, что в дальнейшем буду только деградировать. Я продолжал пить вино, которое мне совсем не нравилось, и с каждым новым бокалом опускался все ниже и ниже, и даже начинал входить во вкус: мне уже было любопытно, как низко я могу пасть.