Антония Байетт - Обладать Страница 81

Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключающих в себе время, словно струйку песка, или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стеснясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: «талия» по-итальянски будет «vita», так же как «жизнь» – и наверное, это как-то связано с тем, что именно на талии находится пуп, остаток пуповины, отсеченье которой и наделяет нас отдельной жизнью, той самой пуповины, которую бедняга Филип Госс полагал неким даром Творца Адаму, в коем даре – мистический знак вечного существования прошедшего и будущего во всяком настоящем. И ещё почему-то подумалось о фее Мелюзине, этой женщине jusqu'au bril, sino alia vita, usque ad umbilicum – то есть до талии ; вот средостение жизни моей, здесь, под сенью утёса, в этом времени, в ней, в том её узком месте, где конец моих желаний.

На берегу лежали круглые камни разных пород – чёрного базальта, гранита различных оттенков, песчаника, кварца. Эти камни её восхитили, она наполнила ими корзинку для пикника, они напоминали маленькие артиллерийские ядра: одно чёрное словно сажа, другое иззелена-золотое как сера, третье цвета сероватого мела, который, обрызган водою, вдруг обнаруживал множество занятных прозрачно-розовых пятнышек.

– Я возьму их домой, – сказала она, – буду подкладывать под дверь или прижимать ими от ветра листы моей грандиозной поэмы, грандиозной хотя бы по количеству исписанной бумаги.

– Давай я их понесу.

– Нет, я всегда сама несу свою ношу. Так нужно.

– Но здесь же есть я.

– Ты здесь будешь – и я здесь буду – теперь уж совсем недолго.

– Не будем думать о времени .

– Как не думать, раз мы достигли фаустовского предела желаний? Каждому мгновенью мы говорим: «Verweile doch, du bist so schon».[131] И если мы сей же миг не падаем в тартар, то ведь всё равно – «Не замерли светила, время мчится. / Пробьют часы, и дьявол долг возьмёт».[132] Нам остаётся лишь печалиться о каждой проходящей минуте…

– Печаль истощает душу.

– «Но разве истощение по-своему не прекрасно? Представьте, человек умирает, не от какой-нибудь болезни, а лишь от чрезвычайной устали… от того, что делает одно и то же, вновь и вновь». [133]

– Я никогда не устану от тебя… от нашей…

– Человеческое тело бренно, усталь неизбежна. К счастью. Этой неизбежности лучше покориться. Можно заключить с ней тайный сговор. Можно даже с ней поиграть. Не зря же сказано:

Коль солнца нам остановить не суждено,

Пускай по воле нашей движется оно.

[134]

Вот поэт, которому я отдала бы моё сердце. Не будь оно уже вручено Джорджу Герберту. И Рандольфу Генри Падубу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вступление

Кто фея Мелюзина такова?

Гласит молва, что ночью воздух чёрный

Вкруг укреплений замковых забьётся

Под крыльями червицы, чей упругий

Хвост кожистою плетью рассечёт

На части небо, в клубы тьму сбивая,

И яростно взовьётся вновь и вновь

На волнах ветра вопль утраты, боли

И, ветра стоном отозвавшись, смолкнет.

Молва гласит, что к графам Лузиньян

В их смертный час является созданье,

В ком есть змея, и королева есть,

Под траурной вуалью и в короне,

И вместе с графом знаменье творит,

С Царём Небесным мир обресть желая,

Но прочь бежит при Имени Его,

Навек от Благодати отреченна.

Старуха-няня молвит: в замке том

Спят мальчики невинные, обнявши

Во сне друг друга, не пуская холод

В свои сердца; и полночью глухою

Рука вдруг тихо полог развлечёт

И груди к ним тяжёлые придвинет.

И в странном, сладком сне они сосут,

Но с молоком слеза к ним в рот точится.

И сладкое, солёное питьё

Тепло и вместе грусть рождает в сердце.

Они боятся и желают вновь

Сей сон узреть, и сильными взрастают.

Как мал, как безопасен наш мирок,

Но за его окном летает Тайна;

Она то пропоёт в стенанье ветра,

То промелькнёт в движенье водокрута,

Иль о себе напомнит, как рука

Ребёнка, что волчок вращает смело.

На каменной стене – её зубов

Незримых след. В лесу она змеится,

Объединяя смерть корней с рожденьем,

В одно тканьё сплетая ствол и ветвь,

Узор из листьев пёстрых вышивая,

Что краше, чем всё ближе их кончина.

Неведомые Силы – в жизни нашей.

Меж льдов сочится молоко китовье.

От глаз к глазам текут флюиды те же,

Что полюса связуют; нас друг с другом

Сближает магнетизм, и с Небесами.

Цветок моллюска бегает на ножке.

Намытые волною, слой за слоем

Диковинные вырастают дюны,

Из панцирей рачковых, из песчинок —

Вот динозавр, вот мамонт, вот опять

Они в летучий прах волной разбиты…

–

Старинный сочинитель Жан д'Арас,

Нам в поученье и к Господней славе,

Так сообщает: «Во псалме Давида

Суд Божий назван бездною великой.

Поистине, ни стенок и ни дна

Та бездна не имеет, в ней вертится

Душа, не находя себе опоры,

И разум наш, постичь того не в силах,

Объемлется туманом». Сей монах

Смиренно заключает, что не должно

Нам разум применять, где тот бессилен.

Разумный человек – д'Арас так пишет —

Пусть в Аристотеля слова поверит,

Что мир содержит зримых и незримых

Созданий; говорит Апостол Павел,

Что первые незримые созданья —

Свидетели всесилия Творцова —

Умам, пытливым даже, недоступны,

Лишь в книгах мудрецов порой открыты

Их проявленья тем, кто знанья жаждет.

Есть в воздухе, отважный молвит мних,

Созданья, существа, что нам невнятны,

Но всемогущи в мире их подвижном,

Порой пересекающие путь

Земной людей; то Фейри или Фаты,

О коих Парацельс сказал, что были

Они когда-то Ангелы, теперь же,

Не прокляты и не благословенны,

Меж грешною землёй и золотыми

Небесными вратами, что закрыты

Для них, обречены они скитанью,

Не слуги зла, но воздуха лишь духи.

Закон Господний землю пронизал,

Как ось, что обладает этим Шаром

По воле Божьей, или (коль сменить

Метафору) Закон – как сеть, что держит

Земное вещество от исторженья

Вовне, куда и ум ступить не может,

Где в пустоте Отчаянье и Ужас

Лишь грезятся.

Но кто ж тогда мечтой

Смущает нас, кто волю ослабляет

И заглянуть велит в миры иные?

Не сестры ль Страха, изгнанные Богом,

Из воздуха проникли в сновиденья?

Чины выходят Ангелов из Врат,

В серебряных и золотых уборах:

Сиянья, Силы, Власти и Престолы, —

Они, мечты проворней, суть орудья

Его Закона, Милости Его.

Но кто ж тогда, непрям в своих скитаньях,

В мгновенье ока собственным капризом

То взмоет вверх по лестнице воздушной,

То в сладострастном ужасе опять

В расселину нырнёт меж тучей грозной

И облаком пресветлым? Кто же те,

Чьи слишком мягки руки, чтобы цепью

Закона укрощать моря и земли,

Огонь и лёд, и плоть, и кровь, и время?

Когда Амур с Психеею возлёг,

Завистницы сказали: ей супругом

Чудовищного змея день явил бы.

Объятая соблазном любопытства,

Зажгла она свечу, и капнул воск

На чресла его дивные, и в гневе

Он жгучем поднялся от сна и скрылся.

Но дайте Силе женщиною стать,

И Сила пострадает. Все мужчины

Взор прячут от Горгоны змеевласой!

Кто шесть собачьих глав оплачет Скиллы,

Прекрасна и таинственна как ночь

Была Гекаты дочь, любима богом

Морским, и что ж – теперь одна, в пещере,

Терзает мореходов и стенает…

Кто Гидру пожалеет убиенну?

Или сирену, что поёт столь сладко,

Но в воске уши скроют мореходы

И незнакомо им её страданье

О том, что в песне страсть её жива лишь,

А поцелуем смертного погубит…

Крылатою как ветер Сфинкс была,

Что телом лев, лицом и грудью – дева,

И на горе пред Фивами смеялась,

Искусную загадку задавая

Глупцам, не знавшим, что от Тайны ключ

Так прост – то Человек, нагой и бренный.

Когда ж себя назвал Эдип в отгадку,

Он стал своей допытчицы сильнее,

И в пропасти нашла она погибель,

Из властелинши ставши жертвой Рока.

Кто ж фея Мелюзина такова?

Кто родичи её – Эхидны ль дети

Чешуйчатые, злые, – иль созданья

Добрее, что витают в свете сна,

Прелестные как Тайна; то дриады,

Иль Дамы Белые, чей вид изменчив,