Канта Ибрагимов - Сказка Востока Страница 81

В то время как таковых границ меж государствами или, точнее, княжествами не было. Кто был способен собирать с людей дань, тот и считался хозяином земель и поселений. В сборе податей Мираншах преуспел, да так, что с его земель потянулись многотысячные вереницы беженцев. Это жуткая картина, ее невозможно описать. Это черная нить, на которую нанизаны одинаково серые судьбы людей. Здесь не то что смеха или улыбки нет, здесь даже голос редко кто подает, лишь истошный крик детей и стон прирезываемой скотины. А в широко раскрытых глазах лишь тоска, страх перед будущим, полная неопределенность, мольба. С этим зрелищем столкнулся наш герой эмир Красный Малцаг, когда приступил к исполнению своих обязанностей — представителя мамлюкского султана на северных рубежах. Это функция не правителя, а в некотором смысле пограничника. Впрочем, то, чего хотел сам Малцаг. По сути, он волен и прямых указаний нет, а с другой стороны, содержание гвардии из казны и покровительство могущественного государства, что во все времена — сила. Правда, сам Малцаг в эту силу, опирающуюся на султана Фараджа, мало надеется. Да и что врать, даже судьба Египта его мало волнует, не смог он стать мамлюком, не смог он стать султаном в другой стране, и что ни говори, и кем ни будь, а Египет и Сирия — это чужбина, это другая история, и ныне о мамлюках там не вспоминают, разве как об извращенцах-рабах, которые коварством узурпировали власть. Но это все история, по фактам которой мы с легкостью пробежались на века назад и потом вперед. И это наука, она бесстрастна, и любое современное историческое исследование тяготеет все-таки к реабилитации, чему удивляться не приходится. Такова жизнь: плохое необходимо забыть и можно восторгаться варваром. Однако в мире есть литература, которая несет в себе разум и сердце, которая все исторические факты пропускает через душу, которая улавливает и ощущает все человеческие чувства, даже запах, боль, счастье и любовь. И, открыв всемирную историю конца четырнадцатого века, мы прочитаем лишь о Тамерлане, его женах, отпрысках, оргиях и войнах. И никаких эмоций — это средние века, нам там не жить, а если бы жить, то как Тимур, или подальше от него. (А что напишут историки про наш век, век цивилизации, прогресса и глобализации? Наверное, будет упомянут президент Буш, Садам, которого повесили, терроризм, Ирак, Афганистан, Чечня.) Так это все история — она фактографична, но бездушна, она рассматривает время как процесс лишь с одной стороны — хронологии и последовательности. Наверное, поэтому говорят, что история учит тому, что ничему не учит. По этому поводу английский историк Бокль[130] сказал, что «масса историков не считает для себя обязательным обширное предварительное образование, которое бы позволило изучить предмет во всех его ипостасях».

Несколько иначе обстоит дело в литературе. Конечно, здесь нет строгой научной доктрины, здесь много вольностей, фантазии, выдумки. И база в литературе иная, это не только научная историческая мысль, а больше фольклор, мифология и легенды. Так, вокруг личности Тамерлана тоже много легенд, и где правда, а где вымысел — самим историкам неизвестно, но вслух не говорят, а меж собой «Сказкой Востока» все это называют. Зато литература, в отличие от истории, знает, что, в конце четырнадцатого века помимо Тамерлана на земле были такие герои, как Шадома и Малцаг, Молла Несарт и купец Бочек, доктор Сакрел и юная Седа. И не думайте, что это вымышленные персоны.

О них, хотя бы в двух словах, упоминали историки, говоря о великой личности Тамерлана. Вот здесь просматривается роль литературы. Именно она должна этот вроде бы незыблемый фактологический материал несколько повернуть, присмотреться и увидеть в другом ракурсе и понять, что изучать и хулить надо не тирана Тамерлана, а людей, именно людей, которые ему противостояли, с ним боролись и не дали этой гнили разрастись, — они отстояли жизнь, они всегда есть, эти невидимые герои, и для них Бог создал не «искусство войны», а искусство мира, где есть доброе слово, появляется письменность и литература, а следом и культура жить.

С самого отрочества, если не с детства, Малцаг по воле судьбы владел лишь одним — оружием. Он не имел дома, не помнил семьи, у него не было привязанности к очагу, после гибели брата — азнаура Тамарзо — у него только один друг, и то временный, — это конь под ним; бурка и седло — крыша над головой и покой сна у изголовья.

Будучи воином, он, до пленения, всегда пребывал на войне, а там, где война, там всегда масса беженцев. Эту категорию людей он не то чтобы не признавал, он их даже не замечал, а если видел средь беженцев мужчину, тем более молодого человека, способного сражаться, то презирал, порою попрекал и оскорблял. А если кто из таковых начинал ему возражать, тем более огрызаться, он поучал плетью, а при малейшем противлении и до сабли доходило. Да это было давно, еще на Кавказе. С тех пор много воды утекло, многое и сам Малцаг повидал, многое пережил, на многое по-иному стал смотреть, в том числе и на беженцев. И теперь, когда он видел средь беженцев массу мужчин, он их не то что не презирал, а страшно жалел. Только теперь он понимал, каково им, отцам семейств, за которыми стоят голодные дети, беззащитные жены и сестры, старые и беспомощные родители. Как их всех прокормить? Как их всех огородить от бесчинств, издевательств и насилия диких варваров-захватчиков? И откуда они бегут? С благодатного Кавказа, с верховья рек Тигр и Евфрат, где в районе озер Ван и Урмия на прекрасном нагорье согласно Библии находился Эдем — райский сад, благодать, и первые люди на земле. А куда они теперь бегут? А бегут-то они не куда-нибудь, а на юг, в сторону бескрайней, безводной, жестокой Сирийской пустыни.

А почему они бегут? Потому что пришли варвары с азиатских пустынь и выгнали их. А что их ждет на чужбине? Это читается в их глазах. Об этом расскажет литература, а истории это не интересно, ведь история человечества — это история войн. И с этим трудно не согласиться. Налицо противоречия с тем, о чем было ранее сказано. Такова жизнь, полная абсурда. Значит должна быть и история, и литература. Истина где-то посередине и читатель сам должен ее определить, помня, что «сказка — ложь, да в ней намек».

Именно намек получил и наш герой Малцаг. Он на корабле прибыл в Бейрут и там провел три дня. За это время он ничего не делал, только спал, ел, общался с доктором Сакрелом. Что касается жены, Седы, то Малцаг понял: она по нему страшно скучала, каждую ночь, прилипая к нему, как ребенок, тихо плакала и все повторяла: «Здесь хорошо, но поговорить на родном не с кем. Когда поедем домой?» «Где этот «дом»? — сам себя спрашивал Малцаг. — Отныне здесь, — пытался он сделать вывод.

Но это никак не вписывалось в его мироощущение, он никак не мог представить свою жизнь в этой стороне и как бы в унисон с его мнениями Седа выдала:

— Здесь так жарко, лишь камень и песок. Пыль в зубах. Ты меня здесь вновь одну оставишь?

Этот вопрос болезненно затронул какие-то давно позабытые струнки, душу всколыхнул. Нет, он не может рядом с юной и красивой женой сидеть, былой славе предаваться. Он воин, он ответственен за северные территории древней страны. Да и это не главное, главное — его зовет Шадома, она в какой-то беде, нуждается в нем, зовет. И упрашивали Малцага хотя бы неделю в кругу родных побыть, но он через три дня засобирался в путь, и, когда уже расставались, доктор Сакрел твердо сказал:

— Малцаг, как доктор и как родной человек, намекну: ты скоро станешь отцом. Впредь имей это в виду.

Если бы Сакрел сообщил об этом иначе, мол, Седа ребенка ждет иль еще как, то Малцаг, может, так и не взволновался бы.

А доктор Сакрел то ли намеренно, то ли случайно именно его обременил отцовством, и это как-то странно Малцага задело. Уплывая от Бейрута на север, он уже думал не только о Шадоме, но и о Седе, про себя отмечая, как она за время его отсутствия повзрослела, выросла и округлилась, и разговоры стала странные вести: об очаге, о чужбине. «Неужто в ней проснулся материнский инстинкт?» — думал Малцаг, и на том же самом стал ловить и себя, с каждым днем все больше и больше ощущая, что он не тот свободный воин-мамлюк, что жаждал победы любой ценой под Каиром, и тем более не тот безрассудный дерзновенный мальчишка, что сломя голову несся напролом к Тимуру на Тереке. Нет, теперь он осознал то, о чем говорили Шадома и Сакрел: он их единственная сила, их надежда. А теперь к ним прибавилась Седа, и он станет отцом.

Вот отчего все внутри перевернулось, и Малцаг теперь иначе смотрит на войну и мир, на смелых воинов и стойких отцов семейств. Что легче и что важнее — не понять. Однако Малцаг еще только воин, и он, ступив вновь на берег в районе Латаки, встретился со своей гвардией. Здесь же северный сирийский гарнизон мамлюков, состоящий из трех тысяч всадников.

Назвать этот сброд армией никак нельзя. Это остатки от двадцатипятитысячного корпуса, которые три года назад были разбиты под Мосулом передовыми отрядами Тамерлана. Уступив северный Ирак, мамлюки ретировались в сирийский город Алеппо, и здесь их атаковали другие тюрки-османы — армия Баязита.