Сергей Морозов - Великий полдень Страница 82

— А Папа уверяет меня, что устраивает эти апартаменты, чтобы туда к ней могли захаживать влиятельные люди, — сказала Мама. — Мол, появится подходящее место для неформального общения… О, эта девочка сумела себя с ним поставить! Он познакомил ее со всеми нашими. Мужчины как с ума посходили. Так и вьются вокруг нее. Федя Голенищев ее просто обожает. Умоляет Папу, чтобы тот разрешил ей поработать в его предвыборном штабе. Маршал Сева при встрече берет под козырек. Даже наш философ-профессор начинает скакать при виде нее, как жеребчик. Тоже поет дифирамбы ее уму, убеждает ее всерьез заняться наукой и, конечно, набивается в научные руководители…

— Чего еще ожидать от мужчин! — не то презрительно, не то снисходительно хмыкнула моя жена.

— Единственный человек, который держит себя с ней строго и даже сурово, Толя Головин. Уж его-то не проведешь! — продолжала Мама. — Папа на него за это даже ворчит. Мол, почему он так с ней груб и неприветлив.

— Все дело в том, что Толя круглосуточно находится при исполнении, — пошутил я.

— Да уж, — заметила Мама, — что там у него в этот момент в штанах, не проверишь… Но вот что меня действительно беспокоит, — немного помолчав, добавила она, — так это, как она влияет на мою Майю!

— Не волнуйся, Мама, — ласково сказала моя жена, — я думаю, все это очень скоро и очень просто закончится. Изумрудноглазая шатенка себе на уме. Скоро она подцепит какого-нибудь банкира, женит на себе и будет счастливо жить-поживать.

— А по-моему, никаким банкирам тут не светит, — возразил я. — Скорее всего, Альга осчастливит какого-нибудь бедного художника или поэта и отправится вместе с ним куда-нибудь на край света. Куда-нибудь на Тибет, в Гималаи по монастырям — в поисках Шамбалы и света истины. Это было бы довольно-таки романтично.

— А я говорю, подцепит банкира, — настаивала Наташа. — У нее на физиономии написано, что она — девушка не промах!

— Если, конечно, не пустится во все тяжкие, так что потом, очумев и истаскавшись, действительно отправиться замаливать грехи в какой-нибудь монастырь… — язвительно подытожила Мама.

В этот момент снова включилась внутренняя связь и доложили: «Мама! Сейчас будет выступать Папа…» Мама тут же открыла жалюзи. Облаченный в строгий серый костюм, в галстуке — «селедке», Папа приближался к трибуне, с которой только что проворно сбежал какой-то делегат. Петрушка подобострастно объявил, что сейчас выступит «строитель, созидатель и благородный попечитель», «человек, благодаря самоотверженным усилиям которого была построена Москва», а ныне, кроме всего прочего, также «многоуважаемый, дорогой, искренний друг России». Разрумянившийся Папа неторопливо поднялся на трибуну и, вместо предисловия, вполоборота к президиуму, адресуясь, видимо, к Петрушке, с чрезвычайной серьезностью и отменной скромностью промолвил:

— Никакой я не многоуважаемый и дорогой. И даже не друг… Как и все мы, я просто — часть нашей общей России! Я ее верная пчелка!

Зал тут же разразился аплодисментами, а Петрушка, радостно осклабясь, приподнялся со своего места и стал прикладывать руку к сердцу, как бы виновато кланяться. Федя Голенищев снова стал подмигивать публике и потрясать сомкнутыми над головой руками. Вот, мол, какие у нас люди, вот какой у нас Папа. Я не сомневался, что это была очередная домашняя заготовка.

Насколько я помню, это было первое публичное выступление Папы. Прежде он даже интервью для телевидения не давал. Теперь, стало быть, час пробил.

Говорил он довольно-таки косноязычно и не слишком связно. Хотя и поглядывал в шпаргалку. Зато уверенно и проникновенно. Как на рабочем совещании в собственной Фирме. Тон его выступления отличался отменной скромностью и серьезностью.

— Да, друзья, я часть нашей общей России, — говорил он, — потому что ее прекрасные идеи это и мои идеи. Всех нас объединила любовь к нашей столице, нашей Москве и отечеству. Нас объединило дело возрождения того, что дорого нашим сердцам. Нас, наконец, объединил наш народный кандидат Федя Голенищев. И потому мы говорим: «Не сорвут, гады, выборов!» И это не случайность, — продолжал он. — Это глубоко символично, что движение в поддержку выборов поместилось не где-нибудь, а, как и в минувшие столетия, в дорогой нашему сердцу столице. Более того, в Москве! Уважаемые делегаты интересовались тут, как, мол, отреагирует Москва, как отреагируем мы, ее пчелки, на призыв подхватить это славное дело. А как, по-вашему, должна отреагировать Москва и ее пчелки? Конечно, положительно! О чем речь. Москва это суверенная территория России, которой, стало быть, и начнет прирастать вся русская земля. Пусть наша Москва превратится в огромный улей, и каждая пчела полетит сюда с медом. Пусть прекрасные народные идеи станут реальностью, Москва преобразится в Град Божий, в светоносную чудотворную икону, от которой благодать и свет распространяться по всему отечеству и даже по всему миру… Я, вообще-то, не очень компетентен в этом важном вопросе. Об этом лучше меня, пожалуй, скажут святые отцы, наше духовенство…

Сойдя под аплодисменты с трибуны, Папа шагнул в сторону президиума и братски обнялся и облобызался с Федей Голенищевым, а проходя в свою ложу, почтительно поклонился идущему навстречу о. Алексею, который осенил его крестным знамением.

О. Алексей поднялся на трибуну и тоже произнес небольшую речь, сообщив о том, что сам патриарх с интересом и сочувствием следит за деятельностью России и даже посылает свое благословение.

Ораторы один за другим продолжали подниматься на трибуну. Это все были известные люди. Не преминул выступить наш профессор Белокуров и банкир Наум Голицын, а также мои мэтры-академики. Естественно, все в один голос высказывались в поддержку России. Некоторые, так же, как Папа, подходили к президиуму, чтобы облобызаться с народным кандидатом. После каждой речи Петрушка первый вскакивал со своего места и, как заведенный, начинал хлопать в ладоши. Это был тот еще деятель! Насмотрелись мы и прежде на способных молодых выдвиженцев, но все они, умники, плохо скрывали распиравшее их честолюбие, а оттого старались напустить на себя истую преданность делу и отменную серьезность как особы, сознающие вверенную им ответственность. Другое дело Петрушка. Этот не строил ответственную мину, не сдерживал эмоций, а напротив, как будто всячески демонстрировал свой наивный энтузиазм. Для каждого из выступавших, которого он на правах ведущего приглашал на трибуну, у него находились лестные слова в самых превосходных формах. Во время выступлений он перешептывался с Федей Голенищевым, энергично кивал, просматривал бумаги и записки, непрерывно доставляемые в президиум. Работа кипела. Спустя некоторое время после выступления Папы, я с удивлением обратил внимание, что к Петрушке подошла Альга и, передав ему какие-то листки, удалилась обратно в Папину ложу. Петрушка, кивая головой, принялся добросовестно вникать в содержание принесенных бумаг.

— А они чем-то похожи друг на друга, — заметила Мама. — Петрушка и эта изумрудноглазая. Оба умеют быть полезными, незаменимыми. Каждый по-своему, конечно…

Я взглянул в сторону Папиной ложи, и сердце мое заколотилось. В ложе появилась она — Майя. Она как раз усаживалась в кресло рядом с Папой и подругой и, встряхивая белокурыми волосами, с интересом поглядывала в зал.

Вероятно, она специально заехала в Шатровый Дворец. Не то посмотреть, как выглядит после отделочных работ главный зал, не то полюбопытствовать, что это за Россия такая.

Между тем Петрушка вновь был у микрофона и снова делал реверансы в сторону народного кандидата и Папиной ложи, а также распространялся насчет идей возрождения и объединения. Вдруг он заговорил о таком предмете, который сразу привлек мое внимание. А именно, об архитектуре. Каким-то образом он вырулил на эту тему из дебрей рассуждений об исторической миссии нынешней России. Петрушка процитировал только что произнесенные с трибуны Папой слова о том, что, дескать, символично и не случайно то, что Россия переехала в Москву. Затем залез в «божественное» и пустился в рассуждения о том, что, как это ни удивительно, некоторые монументальные свершения, которые воспринимались современниками как нечто на первый взгляд откровенно сатанинское, немного погодя начинали восприниматься с точностью до наоборот. Так в свое время воздвижение «лжеименного» Нового Иерусалима (как и все евангельское, что наши православные пытались буквально перенести на русскую почву) воспринималось злокозненным деянием патриарха Никона, который, якобы, находился в услужении у дьявола. И город этот для многих, не только старообрядцев, наверняка был антихристовым городом. Однако по прошествии некоторого времени он сделался святыней русского православия, Божьим Городом… Так, мол, Господь срамит дьявола, преображая даже черные его дела. В свое время вот сталинские высотки тоже казались псевдо-стилем, а затем сделались лицом столицы. Это, вообще, такой чисто русской феномен — Преображение. Все инородное, чуждое, будучи пропущено через русскую почву, становиться неотъемлемой частью Святой Руси.