Алексей Макушинский - Макс Страница 86

— Пожалуй.

— Ну тогда… что же?.. (Мария Львовна…) разыграем этот финал… ничего не играя…

— Разыграем его, — сказал Макс.

И присев на край сцены, уже свесив ноги, но еще не становясь на пол, к Марии Львовне, опять-таки:

— Мы увидимся с вами… за кулисами… после спектакля.

— И даже раньше…

Сергей Сергеевич, в свою очередь подходя к ним.

— Вам придется ведь снова выйти на сцену… поклониться публике…

— В самом деле…

— Если, конечно, она захочет вас видеть… А теперь давайте, уходите, сходите. Но подумайте, все-таки, что вас ждет там, за этой дверью…

— Пустое фойе?..

— Вероятно…

И спрыгнув на пол, Макс, очень медленно, потом чуть быстрее, но все-таки медленно, и пару раз обернувшись, помахав рукой, на прощание, чуть-чуть, но, пожалуй, лишь чуть-чуть переигрывая, ничего не играя, Марии Львовне, всем остальным, пошел, действительно, по проходу, и хотя шел медленно, очень быстро дошел, конечно, до двери, и дверь, как будто сама собою (я уже не помню теперь, кто именно стоял там в тот вечер, с другой стороны и за дверью…) открылась, и еще немного помедлив, он вошел в нее, она закрылась за ним: — и пробежав, следовательно, через фойе, гардероб, взбежав по лестнице, пробежав мимо классов, комнаты с зеркалами, гримерных, сбежав по другой лестнице, вновь оказался он за кулисами, вновь (полторы, примерно, минуты занимал весь маршрут, весь пробег… мы замеряли время, на репетициях…) — вновь, следовательно, на сцене, где все остальные стояли сперва неподвижно, затем, перед самым его появлением, уже сбрасывая с себя свои роли, не роли, взялись за руки (против чего я, на репетициях, возражал… вполне безуспешно…) и впустив его в образовавшуюся цепочку, подошли, вместе с ним, к авансцене, поклонились, вновь поклонились… — и после чуть-чуть неуверенных, как мне показалось, хлопков, растерянных рукоплесканий (Сергей Сергеевич подал мне знак рукою, предлагая мне, очевидным образом, подняться, тоже, на сцену; я сделал вид, что не заметил его…) все было кончено; и я вышел из зала, постаравшись ни с кем не встретиться, ни с Алексеем Ивановичем, ни с кем из знакомых; и потом мы еще долго сидели, конечно, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича, переживая и обсуждая случившееся; и он, Макс, выпив одну рюмку коньяку, выпил вторую; и я сам после второй выпил третью; и шампанское тоже было, конечно; и так называемые закуски тоже, разумеется, были; и взаимные поздравления; и ощущение, в общем, успеха; и очень долго, до самой ночи, не отпускавшее меня, и его, я это видел, и нас всех, скажем так, еще радостное, под конец уже почти неприятное мне возбуждение.

47

Ну и что же? — А ничего (или так нам казалось…). Да, он был, он был, этот — единственный вечер… и — что же? Он прошел, он закончился; и я вспоминаю теперь, как, уже ночью, после спектакля, банкета, вина, коньяка и шампанского, возбужденья, волненья, я возвратился домой, по заснеженным улицам; и лег спать; и не мог, конечно, заснуть; и заснул; и проснувшись, снова увидел в окне: сугробы, уже новогодние, солнце, блестевшее на снегу; и все было так же, то же: та же комната, тот же стол, тот же шкаф, тот же завтрак на кухне; и целый день я не знал, чем заняться; и после обеда вновь, я помню, заснул; и в конце концов позвонил, разумеется, Максу: он же (думаю я теперь…) — он же, Макс, как и я, смотрел, должно быть, в окно, на заметенные снегом деревья, скамейки; и тоже не знал, разумеется, что теперь делать.

Да, он пережил это… решительное столкновение. Он хотел этого — и он это пережил. Он выстоял; он мог быть доволен собою. Он сыграл свою роль; он поднялся над нею. И — что же: что же, думал он, дальше? Дальше (или так казалось ему…) — дальше не было ничего. Ничего? Вот именно: ничего. Ничего дальше не было; и он чувствовал только усталость; и хотел только спать; и все вчерашнее казалось совсем далеким — и тоже как будто небывшим.

И когда я позвонил ему, наконец, он сказал мне, что — да, все в порядке, все прошло, в общем, удачно… он тоже так думает… но что теперь, ах, теперь он чувствует только усталость, и чувствует себя каким-то (сказал он…) пустым, совершенно (сказал он…) пустым.

Так и должно быть, сказал я. Помимо всего прочего, или я ошибаюсь? мы оба переусердствовали вчера — с коньяком и шампанским… Надо выспаться — все будет иначе.

Да, наверное: так он ответил.

Но и на другой день — он выспался — все было так же; и хотя — он пошел в театр — в театре (на маленькой площади…) его вновь все поздравили — с первой удачей: как выразился Перов — и Мария Львовна, поздравив, поцеловала, и Лиза, разумеется, тоже, и Сергей Сергеевич сказал ему, что… в общем, несмотря на отдельные промахи… он им доволен, даже очень доволен, и надеется, что в новом — с улыбкой — году он, то есть Макс, добьется еще больших, всяческих и всевозможных успехов, — и это было очень, конечно, приятно, — и он подумал, что — вот, наконец, он стал здесь, в театре — своим, почти своим, может быть: — он, Макс, вместе с тем и в то же самое время, чувствовал в себе прежнюю усталость и какое-то… ах, конечно, какое-то, уже знакомое ему, Максу, безнадежное, почти безмерное безразличие, — и стоя где-нибудь за кулисами вдруг, может быть, спросил себя — удивляясь в себе — зачем он здесь и что он здесь делает… после всего, что случилось… после того, как все уже — глядя на сцену — случилось… и без всякого удовольствия посидев на занятиях (с Перовым ли, с Марией Львовной… неважно…), почти не участвуя в них, пошел, отсутствуя, побрел, исчезая, домой; и на улицах, в городе было то праздничное, скользящее беспокойство, которое всегда предшествует Новому году и которое, на сей раз, почти мучительно не соответствовало его собственному, уже, скорее, какому-то — послепраздничному (подумал он…) настроению: о чем он и сказал мне, я помню, через пару дней, в поезде, в так называемой электричке, по дороге… да: к Сергею Сергеевичу.

В самом деле, там, в том городе, покинутом мною (как, впрочем, везде и повсюду: как и в этой маленькой, например, за дюной притаившейся деревушке…) — там было, разумеется, принято — в ночь с тридцать первого декабря на первое января — поставив, к примеру, в комнате украшенную лентами, шарами и свечками елку — праздновать наступление Нового года; Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, позвонил мне, я помню, двадцать девятого.

— Где, собственно, вы собираетесь встречать Новый год?

— Еще не знаю; наверное — дома.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Мы все обычно встречаем Новый год у меня… нет, не в городе, на даче, конечно… Да, и Перов, и Мария Львовна, и Фридрих… буду рад, если вы тоже приедете.

— С удовольствием, — сказал я. — А… Макс?

— Я уже пригласил его. Приезжайте пораньше, засветло, часов в пять… можете и в четыре… Объяснить вам, как ехать?

— Спасибо, я знаю.

Я позвонил Максу; его не было дома. Вечером, я очень хорошо это помню, он сам позвонил мне. Поеду ли я к Сергею Сергеевичу?

— Да, а ты?

— Поеду… пожалуй.

— В таком случае, не поехать ли нам вдвоем?

Именно это он и хотел предложить мне. Это ведь что-то напоминает… нам обоим, не так ли? Впрочем… он, может быть, вообще никуда не поедет… Хотя, с другой стороны…

— Ты можешь думать до послезавтра, — сказал я.

Нет, нет, он поедет… да, он поедет. Встречаемся… на вокзале?

— Договорились. Часа в три?

— Нет, зачем так рано? В четыре.

— Хорошо, в четыре, — сказал я.

И на этот раз не я его, он ждал меня на вокзале. Но так же, совсем неподвижно — как будто вообще не способные к движению — стояли, у заметенных снегом перронов, поезда, электрички.

И так же, как в тот раз, я смотрел, я помню, на Макса, и он был, или так мне казалось, спокоен, и сам, в свою очередь, с каким-то, казалось мне, безразличным вниманием всматривался в предновогоднее оживление на вокзале, уже начинавшее понемногу стихать, но еще вполне ощутимое: прошла, я помню, довольно шумная и довольно большая — говоря запретным для меня языком — компания весьма молодых и не очень трезвых людей, как и мы отправлявшихся, по всей вероятности, за город; другая компания, возвратившаяся, по всей вероятности, в город; еловые веточки разбросаны были повсюду; разноцветные лампочки, еще не горевшие, висели над одним — и только одним, почему-то — перроном.

Было очень холодно; я дышал на замерзшие руки.

— Ты забыл перчатки? — мы вошли, наконец, в вагон.

— Да.

— Возьми мои.

— Пока не надо, спасибо. Если я совсем замерзну, я скажу тебе.

— Хорошо.

И снова надев их (перчатки…), он начал водить ладонью (костяшками пальцев…) по сплошь покрытому инеем, в морозных стрелах, стеклу: подобие полыньи образовалось в нем, — или нечто вроде прогалины: сказал я, — проталины, может быть: мы оба вдруг рассмеялись. И мы уже ехали; и так же, то сливаясь с наледью, то вновь появляясь в полыньях и проталинах стекол, проплывали за окнами: деревья, далекие крыши, рельсы, дорога, шлагбаум… и вспыхивало на стеклах, уже клонясь к западу, солнце, и пробегало вдруг по вагону, по сиденьям и спинкам сидений, ложилось на пол, вновь исчезало.