Виктория Платова - Мария в поисках кита Страница 87

Спустя минуту я обнаруживаю себя раскладывающей вещицы прямо на кровати: занятие на редкость увлекательное, похожее на собирание паззла для пятилетних несмышленышей, — деталей немного и все они просты, и все удачно компонуются. Золото к золоту, серебро к серебру.

Сережки-листики, цепочка с распятием, колечко с монетой, драконовый браслет — в одну кучку.

Золотые кольца, золотой браслет — в другую.

Медное санскритовое недоразумение, браслетик из бисера и Водолея — в третью.

Осталось пристроить лишь сережки с искусственным жемчугом и «uno de 50», это — самая сложная часть паззла.

После недолгих размышлений я перекладываю сережки к золоту (на благородном металле, обволакивающем жемчужины, стоит соответствующая проба). Остается один кожаный симпатяга, который может вписаться в любой ансамбль, в любой гарнитур, в любой антураж. С одинаковым успехом он мог бы принадлежать девушке из серебра, женщине из золота или бисерной простушке (вот ты и примитивно классифицировала их, Ти, поздравляю!). Он может вписаться куда угодно и везде будет лишним.

Лишним.

Он — лишний. Так решаю про себя я, лживая шизофреничка. Это решение — на поверхности, а внутри — жажда обладания оригинальной штуковиной, еще более жгучая, чем жажда обладания медальоном с драгоценными камнями. Поколебавшись несколько мгновений и даже воровато оглянувшись на дверь, я делаю то, что никогда бы не сделала Ти-настоящая (кристально-честный даун). Но что наверняка провернула бы ВПЗР: одеваю браслет на запястье. Он сидит как влитой и радует глаз. Еще одно открытие сегодняшнего пустого дня: я не потеряла способности радоваться мелочам, несмотря на ощущение тотальной безысходности.

Ну все, можно прятать цацки обратно и запирать шкатулку, тем более что можжевеловый запах там не живет, меня просто подвело обоняние. Но, пока я аккуратно раскладываю по отделениям рассортированную ювелирку, в голове неожиданно начинает звучать мотивчик. Не тот, под который пляшет слепая балеринка, совсем другой: я даже не знаю его толком и не могу воспроизвести, как бы ни хотела. Вот именно: я хочу повторить его!.. Мотивчик буравит мозг (или это черви буравят мозг?), мне обязательно нужно выпустить его наружу, чтобы избавиться от странного зуда в висках и надбровных дугах.

Это не гитарная баллада в стиле Трэйси Чапмен (кто такая эта Трэйси Чапмен, есть ли о ней статья в Википедии, есть ли упоминание в романах ВПЗР, и откуда я знаю про ее гитарные баллады?).

Это не ретро-поп в исполнении Дасти Спрингфилд (кто такая эта Дасти, есть ли статья, есть ли упоминание, откуда я знаю про?..).

Это не этно-рок в исполнении Чамбао… слава богу, хоть что-то знакомое, отзвуки мелодийки никак не могут вырваться из запертого черепа, от висков они сползают к глазницам, уходят ниже, в носоглотку, и наконец выплевываются изо рта, как косточка. Очень большая, очень неудобная. Не вишневая — персиковая.

Это — не мелодийка. Не мотивчик. Я ошиблась.

Просто слова, которые при желании можно положить и на музыку. Только никто не станет этого делать.

Мария. Гизела. Пьедад.

Мария. Гизела. Пьедад.

Надпись на ленточке marinerito, разнокалиберные вагоны одного состава, накрепко сцепленные друг с другом; самый длинный из червей, пожирающих мозг. До сих пор они представали передо мной в симбиозе, одно неотделимо от другого, другое — от третьего, ни единого просвета, ни единого пролома. Теперь — каждый по отдельности и каждый сам за себя.

Каждая.

Мария. Гизела. Пьедад.

Я повторяю имена на разные лады, и чем больше повторяю, тем больше становятся паузы, тем больше — расстояние между ними. Всеми тремя, Пьедад я отдала бы серебро, Марии — золото, а Гизеле (Гизелите, Лите) достался бы браслет из бисера.

Раньше мне нравилась Пьедад, о ней я знала чуть больше, чем об остальных; вернее, мне хотелось думать, что я знаю больше. Гизела нисколько не задевает меня, зато Мария…

MARIA.

Деревянный прилавок, украшенный ее именем. Святая в нише, Maria de Los Milagros, в последний раз я сняла с нее медальон. Чертов медальон имеет тенденцию исчезать и появляться снова; канув в бездонную вэпэзээровскую пропасть (откуда ничто никогда не возвращается), он неожиданно возник на маленькой гипсовой статуе, которая тоже носит имя Мария. Внутри медальона — фотография с тем же именем. Какую мысль хотят вдолбить мне в голову? Ту, что медальон принадлежал женщине по имени Мария? Но с тем же успехом он мог принадлежать и Маноло, фотографий внутри — две, и нашла я его неподалеку от трупа. И… женщина никогда не станет носить медальон с собственным сентиментальным локоном.

Я что-то упустила.

Нужно было присмотреться к нему повнимательнее с самого начала, вот только где теперь его искать?

На себе.

Медальон висит у меня на шее. Там же, где раньше висел ключ от музыкальной шкатулки. Глупо спрашивать у самой себя, почему я не заметила его раньше. Не заметила, потому что его не было. Мне нужно было всего лишь нагнуться к шкатулке, чтобы медальон, оттолкнувшись от кожи, закачался на весу. Расстегнуть трясущимися пальцами застежку на цепочке — секундное дело. Нажать на рубин в центре — секундное дело.

Обе фотографии никуда не делись, MANOLO — справа, MARIA — слева и свернутый в колечко локон между ними. Сколько ни пялься — расстановка сил не изменится.

А если вынуть локон?

Поддавшись неясному порыву, я осторожно подхватываю маленький пучок волос и кладу его себе на ладонь. И подношу ладонь к лицу.

Ну и вонища!..

Даже можжевельник отступает, трусливо бежит, не в состоянии перешибить вонь, идущую от центра моей ладони. Как будто на ней лежит маленький мертвец; и это на самом деле мертвец — сдохшее насекомое, водяная блоха.

В океанариуме тоже воняло рыбьим кормом, и пол в аквариумах был усеян миллионами сухих дафний, но запах не был таким концентрированным. Блоха, лежащая у меня на ладони, заметно больше своих сородичей, она опутана бурыми волокнами тины; не отрывая взгляда от ладони, я тупо жду, когда наваждение закончится. И снова появится безопасный и сентиментальный девичий локон, а вместе с ним вернется терпкий и свежий запах можжевельника…

Все напрасно.

Блоха и не думает исчезать.

— М-м-м… — В самый последний момент я подменяю готовое сорваться с губ «Мария» вполне объяснимым в данной ситуации словом: — Мерзость, мерзость, ффу!..

Зажав в руке медальон, я отправляюсь в ванную — стряхнуть мерзость и хорошенько вымыть ладонь, чтобы и следа не осталось. И там же, под ярким мертвенным светом люминесцентной лампы, снова вглядываюсь в обе фотографии:

MANOLO — справа, MARIA — слева.

Снимок Марии идеально вписывается в окружность медальона, о Маноло же такого не скажешь. Нет-нет, фотография простака сидит плотно, как и положено медальонной фотографии, — тогда почему у меня возникает ощущение, что он хочет меня обмануть? Представить ситуацию не совсем так, как было на самом деле? Совсем не так. Как будто наивный и безыскусный простак занял не свое место. Стул, ему не принадлежащий. Кресло в ложе для vip-персон, куда он просочился, имея лишь жалую контрамарку. С трудом добытую проходку на два лица, а его девушка в очередной раз не пришла на свидание. Обычное дело, если речь заходит о таких бесцветных и туповатых типах, как Маноло. Девушки, не опускаются до свиданий с ними, а в телефонах, которые им (путем унижений и мелкого выклянчивания) удается заполучить, неверными оказываются восемь цифр из одиннадцати.

Бедный Маноло, мне его нисколько не жаль!

Оттого я и поддеваю его фотографию ногтем, и она легко поддается, даже слишком легко. И в этом — суть всех простаков по имени Маноло: они всегда сдаются без боя. Они не борются за свое невозможное и даже возможное счастье: уползают, поджав хвост.

Я кладу фотографию на край раковины и тут же забываю о ней, сосредоточившись на медальоне. На том, что могло быть скрыто там раньше.

И тут меня поджидает разочарование.

Внутри ничего нет.

Ничего, кроме золотых и абсолютно пустынных стенок. И — белого бесформенного пятна, почти зеркально повторяющего очертания рубина, который находится с противоположной стороны, прямо за Марией. А если точнее — бело-желтого, где белое — остатки плотной бумаги, а желтое — проступившие капли клея.

Вот оно что!

Того, кто был здесь раньше, просто приклеили намертво, пригвоздили — прежде чем упрятать под крышку. С тем, кто был здесь раньше, ни за что не хотели бы расстаться, а Маноло — самозванец!.. В этом я убеждаюсь, едва взглянув на оборотную сторону крошечной фотографии с простаком. Она абсолютно ровная, чистая, никаких повреждений, верхний бумажный слой нигде не нарушен.

Все, что требовалось доказать: Маноло — случайность.

Не то что бело-желтое пятно. Не то что сама Мария, вытащить ее фотографию мне так и не удалось. Даже при помощи маникюрных ножниц. То есть я могла бы проделать это и довести операцию с ножницами до логического конца, но это означало бы безнадежно испортить снимок девушки. Лучше оставить все, как есть.