Жауме Кабре - Я исповедуюсь Страница 88

– Где Сториони?

– Чтоб вас! Вот же она!

Вместо ответа Фойгт замахнулся и с силой ударил скрипкой о придорожную скалу – раздался треск.

– Что вы делаете?! – закричал отец в ужасе.

Фойгт поднес к его глазам разбитую скрипку. Верхняя дека разлетелась на куски, и обнажилась надпись внутри инструмента: «Мастерская „Паррамон“, улица Карме». Должно быть, тут уж и отец перестал что-либо понимать.

– Это невозможно! Я сам достал ее из сейфа!

– Так, значит, ее давно у тебя украли, идиот!

Мне почему-то думается, что, отвечая: в таком случае, уважаемый синьор Фаленьями, я понятия не имею, где сейчас находится этот замечательный инструмент, – отец не смог сдержать улыбки.

Фойгт едва заметно шевельнул бровью, и один из его сопровождающих с силой ударил отца в живот – тот согнулся пополам, дыхание прервалось.

– Припомни, Ардевол.

И поскольку отец не мог знать, что в тот момент Виал находился в руках Берната Пленсы-и‑Пунсоды, любимого ученика сеньоры Трульолс, преподававшей в муниципальной музыкальной школе города Барселоны, ему не удалось ничего припомнить. На всякий случай он сказал: клянусь, я ничего не знаю.

Фойгт достал из кармана дамский пистолет, который так удобно носить с собой.

– Похоже, у нас будет развлечение, – сказал он.

И, показывая пистолет, спросил:

– Помнишь его?

– Еще бы! И скрипка уплывает из ваших рук.

Новый удар в живот, но комментарий того стоил. Феликс Ардевол снова согнулся пополам. Снова прерванное дыхание, ловящий воздух рот и вылезшие из орбит глаза. А потом – откуда мне знать. Торопливые зимние сумерки уступили дорогу ночи, покрывающей все преступления, и они разделались с отцом так, как я не могу себе даже представить.

– Хау.

– Да куда ж вы подевались!

– Даже если бы твой отец принес им Виал, они бы его прикончили.

– Черный Орел прав, – присоединился Карсон. – Он был уже мертв, если можно так сказать. – Карсон сухо сплюнул. – И он знал это, выходя из дома.

– Почему он не проверил скрипку?

– Он был слишком возбужден, чтобы заметить, что это не Виал.

– Спасибо, друзья. Но все это совершенно меня не утешает.

Фойгт жестоко убил моего отца, не нарушив данной в Дамаске Морлену клятвы, что он и волоса с его головы не тронет, потому что отец был уже лыс как колено. Иначе быть не могло. Как Брунгильда незаметно отправила Зигфрида на смерть, указав врагам его слабое место, так и я, подменив скрипку, стал причиной смерти отца, который меня не любил. Чтобы сохранить память о таком бессовестном человеке, как Зигфрид Ардевол, которого она не смогла полюбить, Брунгильда поклялась, что эта скрипка навсегда останется в их доме. Она поклялась в этом, чтобы сохранить память, да. Но сегодня я должен признать, что я поклялся еще и из-за жжения в пальцах, которое начинал чувствовать при одной мысли, что могу лишиться скрипки. Ариберт Фойгт. Зигфрид. Брунгильда. Боже мой. Confiteor.

– Дззз-дззз-дззз…

Адриа сидел в туалете, читая Le forme del contenuto[284], и прекрасно слышал «дззз-дззз-дззз». И подумал: курьер из магазина Муррии – как всегда, кстати. Он помедлил, пока снова не услышал «дззз-дззз-дззз», и сказал себе: нужно будет поменять звонок на что-нибудь более современное. Может быть, на «динь-дон» – это в любом случае звучит гораздо веселее.

– Дззз-дззз-дззз…

– Иду, иду, чтоб тебя! – пробурчал он.

С Эко под мышкой он открыл дверь и встретился с тобой, любовь моя, – ты стояла на лестничной площадке, серьезная, держа в руках небольшую дорожную сумку; ты смотрела на меня своими темными глазами, и в течение целой бесконечной минуты, словно окаменев, мы смотрели друг на друга: она – на площадке, он – в квартире, держась за ручку открытой двери и пытаясь переварить это неожиданное событие. И в конце этой бесконечной минуты ему пришло в голову сказать только: что тебе нужно, Сара. Я сам не могу в это поверить: единственное, что мне пришло в голову, это сказать: что тебе нужно, Сара?

– Можно войти?

Можешь войти в мою жизнь, можешь делать все что хочешь, Сара, любимая.

Но она ограничилась тем, что вошла в дом. И поставила сумку на пол. И мы чуть не простояли еще одну минуту молча, лицом к лицу, но теперь уже в прихожей. И тогда Сара сказала: я не отказалась бы от кофе. И тогда же я заметил, что в руке у нее желтая роза.

Это еще Гёте сказал. Персонажи, которые пытаются в зрелости осуществить желания юности, идут неверной дорогой. Для тех, кто не узнал или не познал счастья в свое время, потом уже слишком поздно, какие бы усилия они ни предпринимали. В любви, возвращенной в зрелые годы, можно найти самое большее с нежностью исполненную копию былых счастливых моментов. Эдуард и Оттилия[285] перешли в столовую пить кофе. Она положила розу на стол и словно забыла про нее, это было очень изящно.

– Хороший кофе.

– Да, это от Муррии.

– Неужели он еще существует?

– Конечно.

– О чем ты размышляешь?

– Я не хочу… – На самом деле Сара не знала, что сказать.

Поэтому я перешел сразу к делу:

– Ты пришла, чтобы остаться?

Сара, приехавшая из Парижа, была другим персонажем, чем двадцатилетняя Сара в Барселоне, потому что с людьми происходят метаморфозы. И с персонажами тоже. Гёте хорошо мне это объяснил. Тем не менее Адриа был Эдуардом, а Сара – Оттилией. Их время утекло, в том числе и по вине родителей. Attractio electiva[286] вдвойне – когда получается, тогда получается.

– У меня есть одно условие, прости. – Оттилия смотрела в пол.

– Какое? – Эдуард приготовился защищаться.

– Ты должен вернуть украденное твоим отцом. Прости меня.

– Украденное?

– Да. Твой отец использовал многих, отнимая у них вещи. До, во время и после войны.

– Но я…

– А как, ты думаешь, он сумел открыть магазин?

– Я продал магазин, – сказал Адриа.

– Правда? – изумилась Сара. Мне даже показалось, что ты была втайне разочарована.

– Я не хочу быть владельцем магазина и никогда не одобрял отцовских методов.

Молчание. Сара сделала глоток кофе и посмотрела ему в глаза. Она пронзила его взглядом, и Адриа пришлось ответить:

– Послушай, я продал магазин антиквариата и старинных вещей. Я не знаю, что именно отец приобрел обманом. Но уверяю тебя, это касается меньшинства предметов. Я порвал со всем этим, – соврал я.

Сара молчала десять минут. Она думала, устремив взгляд вперед, но не замечая присутствия Адриа, и я испугался, что, может быть, она придумывает невыполнимые условия, чтобы оправдать новое бегство. Желтая роза лежала на столе, внимательная ко всему, что мы говорили. Я взглянул Саре в глаза, но она была настолько погружена в размышления, что меня как будто не было. Это была новая привычка, которой я не знал за тобой, Сара, и ты прибегала к ней лишь в исключительных случаях.

– Хорошо, – сказала она через тысячу лет. – Мы можем попробовать. – И она сделала еще один глоток кофе. Я так волновался, что выпил три чашки подряд, – это обещало мне бессонную ночь. Наконец она посмотрела мне в глаза (что для меня очень болезненно) и сказала: сдается мне, ты дрожишь от страха как заяц.

– Да.

Адриа взял ее за руку и отвел в кабинет, к бюро с рукописями.

– Это бюро новое, – сказала ты.

– У тебя хорошая память.

Адриа выдвинул два верхних ящика – и я достал рукописи, свои сокровища, от прикосновения к которым у меня дрожали пальцы: мои Декарты, Гонкуры… И я сказал: это все мое, Сара, я купил это на свои деньги, потому что мне нравится коллекционировать рукописи… или обладать ими… или покупать их – не знаю. Это мое – купленное, ни у кого не отобранное.

Я говорил ровно этими словами, зная, что, вероятно, вру. Вокруг нас сразу же сгустилось молчание – серое, темное. Я не осмеливался поднять глаза на Сару. Но поскольку молчание не исчезало, я бросил на нее быстрый взгляд. Она молча плакала.

– Что с тобой?

– Прости. Я пришла не для того, чтобы судить тебя.

– Хорошо… Но мне тоже хотелось бы все прояснить.

Она осторожно высморкалась, и я не сумел сказать ей: ладно, я не знаю, откуда и какими способами их достает Муррал.

Я выдвинул нижний ящик, в котором хранились листы Recherche, Цвейг и пергамент об освящении собора монастыря Сан-Пере дел Бургал. Когда я собирался сказать ей: это рукописи отца и, вероятно, они достались ему в результате вымогательства, она задвинула ящик и повторила: прости, я не имею права судить тебя. И я промолчал как сукин сын.