Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише Страница 88

— Господин обер-лейтенант! — удивился Захт. — Господин адъютант!

— Добрый вечер, — небрежно сказал Винфрид. — Я пришел проведать нашего узника!

— Ох, — возразил Герман Захт, — он-то чувствует себя хорошо, кутит с товарищами. Ему, пожалуй, лучше, чем господину обер-лейтенанту. По крайней мере ему не приходится высовывать нос в такую метель.

«Так ли?» — подумал Винфрид.

Герман Захт быстро прикинул: конечно, адъютант штаба имеет право, если хочет, посетить Гришу, но ему, ефрейтору Захту, не пристало сидеть в камере за одним столом с узником. Офицер, даже самый доброжелательный, своим присутствием парализует непринужденное настроение солдата. Осторожно положив винтовку возле себя, Захт вытянулся на нарах, чтобы немного вздремнуть. Между прочим, лейтенант навел его на хорошую мысль: у него самого тоже есть карманный фонарь. Но он, тяжелодум, привыкнув употреблять фонарь только на улице или в незнакомом помещении, не сообразил, что сегодня он мог бы сослужить ему службу и здесь. Для этого понадобился чужой пример. Он всегда очень скупился и берег батарею. И он решительно вытащил фонарь из висевшего в изголовье железной кровати вещевого мешка, единственного хранилища для вещей.

Винфрида встретили взрывом веселья.

Гриша так и сиял, радуясь присутствию такого благородного гостя. Еще никогда в жизни — представлялось ему — не было так хорошо, и сытно, и весело, как сейчас, когда он может откупорить бутылку вина и предложить выпить господину лейтенанту, этому добродушному офицеру, который, наверно, пришел сюда, чтобы засвидетельствовать: Гриша ни в чем не виноват. Но ведь русский знает, что генерал испробовал все способы. А выше себя не прыгнешь! Но пусть господин обер-лейтенант присядет. Это — Бабка, женщина, а это — Тевье, еврей. Вместе с ним Гриша мастерил свой гроб, который так пригнан по его мерке, словно сделан на заказ.

Винфрид, оглядываясь, стоял у стола. Конечно, всякому вольно веселиться по-своему. Как глупо, что его стесняет общество, собравшееся у Гриши, ему неприятны резкий запах спирта и спертый воздух в этом тесном помещении.

— Прежде всего откроем окно, — предложил он.

Гриша не допустил, чтобы это сделал другой, он сам взобрался на табурет и, прежде чем отодвинуть задвижку, обратился к своим гостям с речью. Ему хотелось доказать, что он еще трезв — хотя он слегка пошатывался. Затем струя свежего воздуха ворвалась в комнату, смрадную от коптящей свечи, запаха водки и человеческих испарений. Свеча запылала, заколебалась. Винфрид посмотрел на часы, затем сказал:

— Окно я велел открыть неспроста. Нужно, чтобы головы были ясны. Пусть Тевье переведет это Грише. Я пришел затем, чтобы забрать Гришу с собою. Не стану давать объяснений, да в этом и нужды нет. Гриша знает, что я делаю для него все возможное. Пусть собирает вещи.

Гриша внимательно слушал Тевье, начался возбужденный разговор. По-видимому, Грише пришлось втолковывать сказанное Винфридом. Вмешалась и Бабка — все говорили по-русски.

Затем Гриша встал и снова закрыл окно.

— Он не хочет ни в какую другую тюрьму, — сказал, пожимая плечами, Тевье. — Он не хочет больше на свободу, не хочет уходить отсюда, не хочет больше мучений. Здесь хорошо — здесь он и останется.

— Забыл он, что ли, что предстоит ему завтра? — Винфрид не считал нужным распространяться о возможности помилования в случае починки провода. Это еще укрепило бы Гришу в его нелепом упрямстве.

Широким жестом Гриша пригласил обер-лейтенанта сесть и торжественно сказал.

Он, русский, очень благодарен обер-лейтенанту, но он не хочет уходить. Он не раз видел, как дерутся за кости собаки. Пока более сильная вырвет кость, глядь, ее уже и разгрызли. Так же разгрызли и его, поздно думать, спасибо. Нет, здесь в компании товарищей хорошо и тепло, а доброта лейтенанта, как хорошая водка — такая же прозрачная и крепкая. И никто не виноват. Но он не хочет. Часы идут до тех пор, пока не сломалась пружина. И вот пружина сломалась, а вставлять новую он не желает.

Винфрид пришел в бешенство.

— Время не ждет, черт возьми!

Но он взял себя в руки, даже расстегнул шинель, спросил, сколько времени, сел, закурил одну из Гришиных сигарет и напомнил ему, — Тевье, напряженно слушая, переводил, — что ведь он, Папроткин, с самого начала рвался домой! Конечно, иногда дело затягивается, но если он теперь образумится и живехонько отправится с ним, то, поскольку человек может предвидеть, делу будет обеспечен счастливый исход. Иначе его завтра к вечеру, если не свершится чудо, не будет в живых. Пока он, Винфрид, хочет отправить Гришу в лагерь, оставить его там до возвращения генерала. Дело будет пересматриваться снова, и еще до приговора наступит мир. Он, адъютант генерала, говорит ему, что мир с Россией более близок, чем когда бы то ни было. И вот — обмен пленных, всеобщее ликование, никаких наказаний — и айда в Вологду! Вот и я, женушка, как поживает — малыш? И вся эта жуткая история будет вспоминаться только, как скверный сон. Но это — в том случае, если он сейчас будет повиноваться. Если же он упустит эти несколько минут, когда нет света, тогда его, обер-лейтенанта, возможности, во всяком случае, будут исчерпаны. Пусть тогда Папроткин на себя пеняет.

Свеча потрескивала, Гриша слушал. Затем он положил голову на руки и заплакал.

— Прежде всего скорей на улицу, — торопил его обер-лейтенант. — Там нас ждет машина, и все будет в порядке.

Вся дрожа, Бабка уцепилась за руку Гриши и что-то кричала ему резкими короткими фразами.

— Да иди же! Ведь это гораздо вернее! Ты должен идти, спастись! Отцу двоих детей надо сохранить голову на плечах.

Гриша поднял голову.

— Опять в новую клетку? Нет мне больше покоя… Тевье, ты видишь, как раздирают меня? Что остается делать? Приходится подчиниться.

При этом он высморкался и встал из-за стола.

— Ладно, еще новая ноша, — всхлипнул он, — еще новая ноша. — И слезы так и полились из его глаз.

Обер-лейтенант вскочил.

— Ну, слава богу! Оставь здесь шапку и шинель, в машине для тебя все приготовлено. Ступай, в чем стоишь, в том и иди! — Выйдя из камеры, Винфрид, с фуражкой на голове, сделал несколько шагов вперед, в то время как другие, оставаясь на месте, наблюдали, как Гриша застегивал куртку.

Но тут перед Винфридом блеснул свет.

— Что это? — Винфрид остановился.

Сначала послышался голос, затем показался и человек.

— Дежурный ефрейтор. Ведь господин обер-лейтенант знает.

— Вы что, подслушиваете здесь, в темноте, что ли? — рассердился Винфрид.

— Всегда на посту…

Винфрид сразу сообразил: «Помеха, своего рода барьер. Надо его взять. Ну, что ж?» — подумал он и сказал:

— Ефрейтор, ведь вы же не станете чинить мне препятствий?

— Смотря по тому, что задумал господин обер-лейтенант.

— Я увожу русского, — небрежно бросил Винфрид, словно это было самое обыкновенное дело в мире.

— Наверно, у господина обер-лейтенанта есть документы?

Винфрид поднес к свету фонаря, написанную на машинке бумажку с большой служебной печатью.

Они направились к свечке. Герман Захт погасил фонарь.

— Жаль батареи, — заметил он.

Затем ефрейтор внимательно прочитал бумагу, оглядел ее со всех сторон, даже перевернул, ибо часто на обратной стороне делались еще какие-нибудь пометки. Но их не было.

— Это удостоверение военного суда. Чтобы выдать русского на руки, необходимо еще подтверждение комендатуры за подписью господина ротмистра.

Винфрид осторожно перевел дух.

— Его можно получить и потом, — успокоительным тоном сказал он.

— Нет, уж лучше сейчас. Если уж делать, так делать. Иначе ничего не выйдет.

Ясно, помеха становилась все более опасной. Винфрид пытался воздействовать на ефрейтора тоном спокойного, ясного, с оттенком угрозы, приказа.

— Вы передаете этого человека мне. Все последствия — полную ответственность — я беру на себя.

Ефрейтор настаивал.

— На основании этой бумажки — ни шагу!

Винфрид тяжело вздохнул. Придется бить на человеческие чувства парня, иного выхода нет.

— Ведь вы же человек, — обратился Винфрид к ефрейтору. — Ведь вы же не палач и не сподручный палача. — Он уговаривал дружелюбно, почти просительно. — Отпустите его, камрад, я просто возьму его с собой.

На что Герман Захт, так же дружелюбно опустил предохранитель винтовки.

— В таком случае Герману Захту, к сожалению, придется стрелять в господина обер-лейтенанта. — И в то время, как Винфрид выпрямился, схватившись за кобуру револьвера, реагируя на такую наглость невольным, естественным для офицера движением, ефрейтор Захт, уставившись взглядом в обер-лейтенанта, тихо и гневно сказал: — Вещь известная — ответственность и последствия, которые господин обер-лейтенант берет на себя! В худшем случае господин обер-лейтенант получит на время командование какой-нибудь ротой в окопах в самом безопасном местечке — на меня же, солдата, это падет, как удар молота. В самом лучшем случае мне предстоит маяться в рядовых, мучиться, голодать годами, пока не подохну, как скотина, изнурять себя, — если вообще не окачурюсь, то есть паду смертью героя! Пуля в череп — и точка! Нет, господин обер-лейтенант, у меня есть служебная инструкция — и черт меня возьми, если я отступлю от нее! Нас, рядовых, — почти кричал Захт, — за такого рода дела по головке не гладят. С нами не церемонятся. Русский останется здесь, завтра в полдень его прикончат, если комендатура не подтвердит вашу бумажку. Своя рубашка ближе к телу! Каждый отвечает за себя самого — и это всосалось в кровь и плоть каждого солдата в армии.