Михаил Гиголашвили - Захват Московии Страница 89

Я был раздавлен. В голове мелькнуло, что приставка «до» всегда означает действие до чего-то. До 15 — это и 14, и 13… О, хосссподи! Только сумел выдавить:

— А наркотики… Откуда?

— От верблюда! Пакетик с анашой был найден в вашем номере при обыске… Вот, протокол обыска, всё честь честью… — Он потряс еще одной бумагой, вытащил из конверта целлофановый пакетик и понюхал. — Анаша ты, анаша, до чего ж ты хороша!..

— Это не моё. Чужое…

— Чьё, если не секрет?

— Наци… Да-да, их! — пришло мне в голову.

— Не врите, Фредя! Это или ваше, или Алкино…

— Алкино?

Полковник развел руками:

— Вы не только поэт, вы еще и артист, куда там Юрию Цезарю… Вы же с ней встречались?

— Да… Нет… Так… А что, она говорила, где я?

Полковник рассмеялся:

— Если мы только на минетчиц рассчитывать будем — плохи наши дела! Нет, зачем же она? На это есть техника, жучки…

И от вытащил из конверта, из отдельного целлофана, мой мобильник, открыл его крышку и вынул оттуда черный комочек:

— Вот он, GPS-жучок! Я сам поставил. Я же хотел с вами дело иметь, вот и хотел последить, что делать будете… Так что знаю, какие вы картины в Третьяковке около зоопарка смотрели и как по музеям с машинами гуляли…

Вот оно что! Мне стало стыдно за ту ветвистую ложь, которую я ему крошил. Но с этим паучком…

— Но GPS… Я же не брал трубку?..

— Вы не брали, а кто-то нажал. Мы и засекли.

А, ребёнок, Митяня… Митюша… Ладошкой хлопнул! Я же еще слышал, как полковник кричал «слушайте»!.. Значит, дом узнали, а по квартирам искать-ходить пришлось, ногами… Жирный капитан еще жаловался, воду пил… А что про фальшивое?.. Это что еще?..

Полковник разгладил рукой бумагу:

— А то, что во время обыска в вашем номере нашли десять штук 20-евровых фальшивых купюр… Вот они тут, в вещдоках, купюры в гипюре! — Он издали показал мне вынутый из конверта очередной целлофан, где синели 20-евровые. А я их искал… Забыл в номере.

— Это мне в гостинице дали…

Полковник настороженно и недоверчиво посмотрел на меня долгим взглядом:

— Кто? Где? Когда? В какой гостинице?

— Там, где я ночевался… ночевал себя… Я портье спросил, не может он помогать разрублить… Он сказал, есть один человечок… или червочёк, не помню… может помогать. Ну и было. Я не видел.

— Ничего не видели! Ничего не знаете! Ничего не видели, не слышали! Как это? Он же вам далэти деньги? Как же вы его не видели? — Полковник подозрительно посмотрел на меня, застыв с целлофаном в руках.

— Я по трубке слышал — у червочка было такое… hypertrophierte «R»[95]… — Я не знал, как объяснить, чтобы полковник не сердился и поверил: — Не он приносил. Портье переносил, я на трубку слушал имя — то ли Суран, то ли Рубан…

— Может, Сурен?

— Может… Такое «р-р-р» у него, как у тигра …

Полковник записал, сказав:

— Знаете, я лично вам верю. Не думаю, что вы лично способны на такие зверства, хотя от немцев всего можно ожидать…

Я горячо вскинулся поддержать его:

— Конечно, а как же такое? Я — альтернатив, пацифист, самое хужее на мире — это зверство, мучения. Зачем все жестокие? Зачем человек дикий, как зверь? Кто так сделал жестокое всё? Бог?

Полковник рукой остановил меня:

— Но в любом случае придется идти свидетелем… Это еще так, предварительно… До суда…А суд не скоро, дорогой геноссе… Шлехт, зер шлехт.[96]

Переход на шутливый немецкий меня немного ободрил — через шутки завязываются контакты, хотя мое дело — конец: свидетели, суд, следствие…

Как будто слыша меня, полковник сказал:

— И хуже всего, что я под расписку о невыезде не могу вас отпустить — у вас нет места жительства, кончается виза, нет поручителей…Значит, вы должны будете сидеть в тюрьме до суда… как обвиняемый или как свидетель…

У меня от такой информации потемнело в глазах.

— Вам не плохо?.. Вот вода! Валидол! — Он подал мне стакан, а таблетку велел не пить, а положить под язык.

Я так и сделал, но что-то изнутри сковало меня так, что я не мог шевельнуть ни рукой, ни мыслью… Всё окаменело. Взгляд было не оторвать от часов в виде маленького Кремлика на его столе.

— Эй, Фредя! Вам плохо? Вызвать «скорую»? — Он перегнулся через стол и помахал бумагой у меня перед лицом.

Я шарахнулся в сторону:

— Да, плохо… Что делать?.. Я в тюрьме буду умирать… Я не виноват!.. Что я виноват? Что? Ничего видел… реально… Отпусти, Мансур Ильич, в натуре, не вопрос!

Полковник прошёлся по кабинету.

— Как я могу вас отпустить, посудите сами?.. Столько статей! Еще тело даже родственниками не опознано… ждут из Узбекистана… Хорошо ещё, хоть паспорт нашли при обыске.

— Тело Насрулла зовут, — вспомнил я, неясно ободренный какими-то нотками в его голосе.

— Да уж, дал же бог имечко… Мне вас жаль, я вижу, что вы не преступник и не криминальный субъект…

— Нет, какое там!.. Пацифист, лингвистик! — опять жарко поддержал я.

— …что вы просто по глупости влипли, по неопытности попались на удочки этих мерзавцев… При Сталине всех этих наци и панков за 24 часа расстреляли бы, от всякого мусора очистили бы территории, а сейчас!.. — он махнул рукой (а я подобострастно добавил, что «да, Сталин, порядок, орднунг»), но закончил так: — Но что мне делать? У меня инструкции, законы! Надзор, наконец! Ничего нельзя сделать!

При слове «закон» пришла, как в бюро, спасительная мысль: где закон — там штраф. Да и терять нечего.

— А нельзя… так… штраф плачу?

Полковник остановился, серьезно посмотрел на меня:

— Штраф? Как вы это себе представляете? У вас же ничего нет, вы бедный студент, мои полторы тысячи евро остались — и всё… Куда, кстати, остальные полторы за два дня делись?

Я махнул рукой:

— Не знаю… утекаются… разменяли… унырснули…

Полковник вдруг подошёл ко мне и со словами:

— Может, вы колетесь? Морфинист? — резко задрал рукава куртки.

— Нет, когда… А деньги… Могу позвонить? Один раз? Один?

— Позвонить можете.

— А штраф… Сколько? — тихо подкрался я к самому главному сейчас вопросу.

Полковник вздохнул:

— Ну, чтобы такое дело закрыть — тысяч сто надо…

— Это… Рублей?

— Каких рублей? Евро! Кто в рублях считает?

Видя мою гримасу, он разъяснил:

— Но я говорю — закрыть. Открытое, официально открытое — закрыть. — Он голосовым нажимом выделил слово «закрыть» и прихлопнул рукой по делу. — А вот чтобы не открывать, как в вашем случае — как минимум пятьдесят… Не меньше… Да, пятьдесят — шестьдесят, как минимум…

Я, хотя и был ошарашен этими заоблачными цифрами, всё-таки переспросил, наученный солёным опытом:

— Не открывать? Или не открыть — результат?

— Не открыть, да… Официально не открывать и не открыть… Открытое дело закрыть труднее, чем новое не открывать… — объяснил он туманно. — И я не один, вы же понимаете — прокуратура, надзор… Семье убитого узбека возмещение наверняка дать придётся, чтобы не шумели… это всё экстра… Ну, и органы надзора… Они же надзирают, что открыто, а что закрыто, чтоб им пусто было… Так что за 50–60 тысяч можно попробовать… Только деньги нужны срочно, быстро и наличными, сегодня до вечера или до ночи — дело завтра поступит на планёрку, на обсуждение, если я его не задержу… А задержать я его могу, только когда у меня будут деньги и я буду уверен, что это не блеф… И смогу попросить людей помочь мне дело закрыть… в отношении вас… Ну что, хотите позвонить?

— Давайте!

— Кому?

— Папе! Спросить надо?

Он согласно кивнул, предупредив:

— Только никаких конкретных информаций!

Я тяжело вздохнул — «понял!» — взял свой телефон, собранный после жучка, набрал домашний номер. Но, услышав голос мамы, тут же выключил телефон: с ней об этом говорить нельзя. Нужен папа.

Я нашел папу по его мобильнику.

— Papi, ich bin… Ich bin bei der Miliz, fast im Gefängnis… weil hier etwas passiert ist… ich bin quasi Zeuge, aber sie lassen mich nicht raus… die wollen Geld, Strafe… bis heute Abend oder heute Nacht, sonst alles wird offizielle Wege gehen, und dann ist es aus mit mir[97]…

Папа ответил не сразу. А когда ответил, то сказал:

— Ist das ein schlechter Scherz? Bist du betrunken?

— Nein, bin ich nicht. Das ist kein Witz.[98]

Он помолчал, потом со вздохом спросил:

— Wieviel wollen sie?

— 50 Tausend.

— In Dollar?

— Nein, in Euro.

— О, Gott! Verdammtes Moskau! Ich werde in 10 Minuten zurückrufen.[99]

Я отключил телефон.

— Я сказал — пятьдесят. Он перезвонит через 10 минут.

Полковник удовлетворённо пододвинул ко мне тарелочку с печеньем:

— Эссен, битте… 50 тысяч для Европы — деньги не большие… А для Москвы и подавно — в ресторан впятером пойти… Расскажите мне пока об этом Сурене с гипертрофированным Р.

Я вспомнил, что в трубку слышал, как он часто повторял «бана» и «эли»… и еще — «брррат-джан»… Да, «бана», «эли»…