Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания Страница 9

– Хорошо, дам, но если ты мне скажешь такую вещь: почему вас нельзя называть неграми? Вы же черные, правда? Ну а мы – белые. Мы же не обидимся, если вы назовете нас «белыми», – я выговаривал эти фразы медленно, подбирая слова, и был очень доволен, когда понял, что он меня понял.

Кстати сказать, тогда я еще не знал про русичей, а потому просто удивился: надо же – наверное, действительно должно быть обидно, когда тебя называют прилагательным, «черный» или «белый». Просто прилагательным, даже неругательным. Кривой, косой, убогий в общем.

– Слушай, парень, зови меня как хочешь, только дай закурить и десять баксов за моральный ущерб, – отвечал он.

– Отсоси, дам двадцать, – предложил я ему, вспомнив первого негра.

Я тогда не знал, как перевести это «suck my dick», и поэтому глаза мои были совершенно невинными.

Он тоже обалдел, как и первый негр. У них, наверное, в крови удивление, у этих негрилл. Я достал из нагрудного кармана деньги, баксов пятьдесят или даже сто мелкими купюрами.

Тогда он решил, я по его глазам видел, что я с приветом и чего доброго еще учиню что-нибудь. Короче, он испугался. Но и вид денег его прельщал, я это тоже видел. И он, здоровый такой негрилла, с бицепсами, торчащими из-под выцветшей майки, нашелся:

– А пойдем выпьем. Угостишь? Здесь недалеко.

То есть, по всему, он не хотел оставаться со мной на берегу один на один.

– А пойдем, – покладисто ответил я.

И мы пошли через мусорные кучи, он немного в стороне, слева от меня, типа показывал дорогу.

– Ты откуда приехал? – спросил он. Так, чтобы разговор поддержать.

– Из России.

Негр присвистнул. Вспомнил, небось, про русскую мафию, про нее тогда только и было разговоров в этой сраной Америке. И понял, что со мной скорее всего связываться опасно, лучше дружить.

– Тебя как зовут? – он остановился.

– Алекс.

– Том, – он протянул мне свою громадную ладонь. Я пожал ее как можно крепче. Изо всех сил пожал.

– Русские, Алекс, живут вон там, на Брайтон-Бич. Ты не оттуда?

– Нет, я из другого места, – ответил я и подивился от души: я все понимал, что он говорит. Английский, уроки которого я в школе в Москве чаще всего прогуливал, вдруг непонятным образом стал вылезать из меня, прямо как моя внезапная рвота.

Мы шли по замусоренной набережной. Вдали уже виднелся этот знаменитый Брайтон-Бич: вдоль широченного песчаного пляжа праздно прогуливались пестрые толпы людей, иные в домашних тапочках, иные в купальниках и плавках, иные – под зонтиками, пряча головы от солнца. Из заведений неслись блатные русские песни. Все столики под навесами были заняты, люди пили пиво и жрали из огромных тарелок. Надо всем этим висело жаркое нью-йоркское солнце. Нет, я, конечно же, всего этого не увидел и не услышал в таких подробностях, поскольку Брайтон-Бич был еще далеко на горизонте, я просто забежал вперед в своем рассказе, так чтобы вы представили, в каких условиях мне приходилось жить.

– Очень похоже на мой родной город, – заметил я Тому.

– У вас, говорят, полно снега и холодно.

– Россия, Том, очень большая страна, там не все снег и медведи.

Мы свернули в грязный проулок, и негр завел меня в темный мрачный бар, совершенно пустой и сонный. Тихо и прохладно.

– Что будешь пить, мой друг? – спрашиваю негриллу.

– Пиво.

– О'кей, пиво ему и кока-колу со льдом мне, – говорю мулатистому бармену.

– И сигарет, ты же обещал мне сигарет!

– О'кей, и «Кэмел», босс! – щелкаю я пальцами. Щелкать пальцами я еще в первом классе научился.

Мулатистый ставит перед нами напитки. Я отпиваю колу и говорю:

– Советский Союз, Том, был великой страной.

– Да, – отвечает негрилла и закуривает.

– Гораздо более великой, чем ваша Америка.

– Ну да, – пыхнул сигаретой Том. – Может, ты меня и бренди угостишь?

– Двойной бренди, – говорю бармену. Что такое «двойной», не знаю, просто где-то прочел.

Негрилла выпивает половину порции, глядит мутно.

– Потому что Советский Союз – самая великая страна в мире. Была. И будет, Том! – продолжаю я и чувствую, что распаляюсь.

– А хочешь девочку? – спрашивает негрилла и допивает бренди вторым глотком. Запивает пивом.

– Какую?

– Хорошую. Она давно хочет с русским, говорит, вы хорошие бабки даете, не скупитесь.

Я с трудом понимаю, что он говорит, и совсем не понимаю, зачем он предлагает мне какую-то девочку. А он еще что-то говорит, но я уже ничего не разбираю. Ровным счетом ничего. Английский вдруг оставил меня.

– Извини, Том, я не понимаю.

– Пойдем, – он встает.

Я тоже встаю, расплачиваюсь и иду за ним. Мы проходим грязный проулок до конца, заворачиваем в другой, еще более грязный. Входим в дверь, возле которой сидят трое чумазых негритят, вонь на лестнице ужасная – рыба и жареный лук. Мне и есть хочется, страшно хочется есть, и стошнит сейчас. Еле держусь. На втором этаже Том стучит в дверь, открывает кто-то, он толкает меня вперед, и я оказываюсь в темной прихожей. Том закрыл дверь и сопит сзади. Спереди тоже кто-то сопит, невидимый, тоже, наверное, негр.

– Ты что, Том? – говорю я.

Вдруг зажигается свет. Передо мной негритянка с толстыми губами, в майке, едва прикрывающей пупок, и трусиках. Босая.

Они с Томом через мою голову хрипло обмениваются репликами, из которых я улавливаю только два слова – «guy» и «bucks». Потом только до меня дошло, что они меняли мои доллары на ее тело. Том говорит мне что-то, кажется, он меня с ней знакомит, но я не понимаю даже ее имени. Она мне не нравится, мне хочется есть, к тому же запах здесь какой-то затхлый, а с лестницы тянет рыбой с луком.

– Я пойду, – говорю я Тому.

А она берет меня за руку и тянет в комнату. Там совсем темно, плотные шторы закрывают и свет, и звуки. Рукой эта губастая лезет в мои штаны. Там у меня напрягается. Я опрокидываюсь на спину, слышу скрип, ощущаю под спиной неровную поверхность, чувствую, как сползают мои штаны. Она что-то делает у меня там, наверное, надевает презерватив. Потом садится на меня, я еще чувствую, как погружаюсь во что-то мокрое, мокрое и горячее, хлюпающее. Горло мое клокочет, я на несколько секунд теряю сознание.

Прихожу в себя – никого на мне нет, в душе мерзко и пусто. Слабое свечение дня сквозь шторы. Тишина. Я встаю, с отвращением стягиваю с члена резинку, полную отвратительной соплеобразной массы, кидаю на пол, застегиваю штаны и почти на ощупь ищу выход. Толкаю дверь, передо мной – другая, распахнутая в ванную комнату. Там стоит голая негритянка и поливает себя из душевого шланга. Зад отклячен, толстые ляжки, а в глубине между ними – мелкие черные завитки жестких волос. Только что я потерял девственность.

– Сколько? – спрашиваю у девки по-русски и для убедительности тру большой палец об указательный. Не могу сейчас говорить по-английски, тем более что я напрочь забыл, как будет «сколько» – how much или how many.

– Пятьдесят, – говорит она, поворачиваясь ко мне лицом.

Я искренне принимаю эти «пятьдесят» за «пятнадцать», отсчитываю и кладу на полочку в ванной. У этих жирных козлов американцев деньги одного цвета и одного размера, так что девка и в толк не взяла, что обманул я ее невольно. Тома нигде не было видно, он, верно, не ждал, что я справлюсь так быстро. И это меня спасло – наверняка бы они меня убили.

Девка что-то хрипло меня спросила, я на всякий случай кивнул головой, она улыбнулась и повернулась ко мне задом. Я шмыгнул к двери, тихо открыл и вышел, почти выбежал на улицу. Надо пересчитать деньги. Я отошел за угол – ровно сто двадцать три доллара и ни долларом больше. Именно тогда я и понял вдруг, что девка просила все-таки пятьдесят, а не пятнадцать. Не возвращаться же, и я припустил к пляжу.

Есть хотелось прямо до тошноты. Но еще тошнотворнее я сейчас боялся. Боялся Тома. Вдруг догонит? А я уже не смогу ответить ему так нагло и беспечно, как полтора часа назад. Я просто физически вдруг испугался, что он догонит и убьет меня. Это чувство впервые посетило меня в моей жизни. И другое чувство: я – взрослый. То есть настолько, что самостоятельно расплачиваюсь с проститутками, да еще и обманываю их. Странно, но о доме я за это время ни разу не вспомнил, как будто его и не было. Напротив, я казался себе ужасно одиноким, давно бездомным и несчастным.

Меня шатало как пьяного, я добрел до ближайшего заведения и плюхнулся на первый же стул под навесом. Огляделся. Стул стоял чуть в стороне от столика, за которым сидела толстая мамаша в ярко-оранжевом платье с глубоким вырезом, из-под него торчал край белого кружевного лифчика, а из того – ломтями рябая жирная грудь. Рядом с ней – девочка моего возраста, если я что-то понимаю в возрастах, с рыжеватыми вьющимися волосами, забранными сзади в пучок. Если мамаша была окончательная жаба, то девочка – еще только жабенок, в ней было что-то по-детски трогательное, хорошенькое.

Они дико на меня посмотрели – стул, на который я сел, по всей видимости, относился к их столику. Но ничего не сказали – мамаша уткнулась губами в коктейльную трубочку, а девочка продолжала ковырять мороженое. Из динамика над моей головой хриплый голос орал по-русски: