Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных Страница 9

— Как видите, я пришел минута в минуту, — сказал Эджисто Нези, входя в комнату.

Джезуина/ подвинула ему стул. Нези был весел и немного насмешлив, но лицо его сохраняло услужливое и мрачное выражение. Он надел поверх черной рубашки пиджак, а войдя, снял берет с облысевшей головы. В сравнении с лицом, измазанным углем, она казалась особенно белой. На лбу виднелся красный рубец — борозда, оставленная краем берета, отчетливо отделявшая мертвенно белую лысину от черного пыльного лица, похожего на грязную маску. Нези напоминал актера, уже снявшего парик, но еще не смывшего грим. Он пришел по вызову Синьоры «из почтения к ней».

Нези предполагал, что Синьора позвала его по просьбе Луизы, и заранее приготовил ответ. Он даст ей выговориться (Джезуина будет при разговоре посредником), д потом ответит: «Дорогая Синьора, эта история теперь устарела, и все уже улажено. Я, Нези, дал Ауроре и сыну хорошую квартиру и предоставляю им возможность жить по-барски. Стало быть, я выполнил свой долг и не допущу, чтобы меня шантажировали».

Но «Я— Нези» ошибался, и, будь у него волосы на голове, они встали бы дыбом. Синьора мастерски владела искусством воссоздавать с помощью воображения действительную картину событий. Нези начал беспокоиться с первого мгновения, когда в ответ на его приветствие. Синьора кивнула Джезуине, и та сказала: «Синьора хочет поговорить с вами с глазу на глаз. Подвиньтесь поближе к кровати. Я ухожу».

Вы знаете, что чувствует в таких случаях человек, имеющий за собой вину: ему кажется, что все вокруг уже проведали о его преступлении. У Нези же совесть была черна, как целая гора угля, и грехов у него накопилось достаточно. Он сразу же подумал: наверно, Аурора рассказала матери, что опять забеременела и что он, Нези, заставил ее сделать аборт. Теперь Синьора намеревается его шантажировать от имени Луизы!

Синьора сидела в постели. Ее глаза ослепительно сверкали. Длинной, прозрачной, как у покойника, рукой, унизанной кольцами, она подала угольщику знак приблизиться. Он придвинулся вместе со стулом, но Синьора пригласила его сесть к ней на кровать. В горле у Синьоры как будто вздохнула цикада. Синьора призвала на помощь всю силу своего голоса, на какую только она была способу на, уверенная, что после первых же ее слов слух Нези необычайно обострится. Угольщик сказал, что он может испачкать одеяло, но Синьора жестом успокоила его. Он сел на край кровати, наклонил голову к Синьоре и, подставив ухо, приготовился слушать. Желая прочистить горло, Синьора несколько раз проглотила слюну, кашлянула и, приблизив свои кроваво-красные губы к уху Нези, заговорила. Она старалась, чтобы ее голос звучал как можно громче.

— Джулио передает, что вы можете быть спокойны.

Ее сиплый шепот был услышан, не пропало ни одного слова. Синьора заметила, что угольщика передернуло. У него соскользнула нога, и, чтобы не упасть, ему пришлось уцепиться за одеяло. Он пробормотал:

— Какой Джулио?

Глаза Синьоры загорелись. Она сказала:

— Не к чему затягивать дело — мне и так трудно говорить!

И Синьора добавила несколько хорошо продуманных фраз:

— Поскольку Джулио и Моро не доверяют вам (и, по-моему, правильно делают), они поручили мне потребовать пятьдесят тысяч лир. Я желаю получить их завтра утром, иначе я предупрежу бригадьере. Теперь уж этим несчастным нечего терять. Я больше не раскрою рта. Чтобы завтра утром в этот же час на моей кровати лежало пятьдесят тысяч лир!

Захлебнувшись икотой, она замолчала. В комнату вбежала Джезуина. С укором глядя на Нези, она помогла Синьоре выпить для успокоения несколько глотков лекарства.

Нези весь почернел, в лице ни кровинки. Он осторожно встал, хотел что-то сказать. Но Синьора, поднося стакан к губам, остановила угольщика движением руки. Он нахлобучил берет, втянул, словно черепаха, шею, глаза его злобно сверкнули и налились кровью. Тыча указательным пальцем правой руки в сторону Синьоры, он затворил:

— Послушай, старая шлюха! Голоса у тебя нет, но слышишь ты отлично. Слушай же хорошенько.

Но внезапно, словно мчавшийся паровоз, остановленный тормозом, угольщик умолк, выпрямился, снова снял берет, только взгляд его оставался прежним.

— Последнее слово еще не сказано! Так или иначе, завтра я приду и дам ответ.

Он поклонился с преувеличенной вежливостью, прибавил: «Мое почтение», отворил дверь и вышел.

Глава четвертая

— Сегодня ты веселая. Улыбаешься, будто в лотерею выиграла. Тебе во сне пригрезилась наша свадьба?

— Нет. Да и вообще ко мне во сне грезы не приходят. Я сны вижу с открытыми глазами.

— Так это не сны! Ты просто мечтаешь о чем-нибудь приятном!

— Ну, конечно! О чем же еще мечтать?

— Признайся: ты от меня что-то скрываешь!

— Все равно не скажу, хоть режь меня на кусочки!

— Упрямая ты, Бьянка! Ну, погоди, я тебя усмирю!

— Хочешь себя мужчиной показать?

— Пойдем в ту сторону.

— Нет, Марио, нет. Там очень темно!

— Вот именно поэтому!

— Скажи, Клара, отец доволен новой работой?

— Сегодня вечером он жаловался маме, что платят очень мало.

— Зато на железной дороге заработок верный, даже для поденных.

— Понимаешь, Бруно, у нас семья очень уж большая.

— Ну, а я понравился им?

— Да ведь они тебя еще мальчиком знали!

— Я хочу сказать — в качестве будущего зятя.

— Когда ты ушел, папа мне только одно сказал: ну теперь ты должна себя держать построже.

— Правильно твой папа говорит.

— Почему? Я разве плохо себя веду?

— Плохо — еще ни разу не поцеловала меня.

— Здесь не хочу, здесь слишком светло.

— Ну так что ж? Кому не нравится, пусть отвернется.

— Но мне же надо держать себя построже!

— Конечно. Но со мной-то можно и нарушить регламент.

— Что?

— Регламент. Я тебе потом объясню

— Скажи сейчас же, иначе я уйду домой!

— Поцелуй меня…

— Еще…

— Нет, Марио, хватит и одного поцелуя. Я вся дрожу! И потом, видишь, сюда идут.

— Это влюбленная парочка вроде нас. Смотри, вон остановились у стены и целуются без лишних разговоров!

— Разве ты не видишь, что я еле на ногах стою?

— Прислонись к стене!

— Я тебе серьезно говорю, мне трудно дышать.

— Пойдем куда-нибудь, где воздуху больше, посидим на площади Санта-Кроче.

— Еще… еще…

— Тебе же жарко, Бруно?

— Ну что ты спрашиваешь?

— А что?

— О чем ты думаешь, когда я тебя целую?

— Что я тебя люблю.

— Так зачем спрашиваешь, жарко мне или нет?

— Просто так, чтобы отвлечься. А то ты никогда не перестанешь целоваться!

— А тебе и начинать бы не хотелось!

— Нехороший!

— Тебе лучше, Бьянка?

— Да, уже прошло.

— Ты меня прямо напугала. Побледнела, как полотно.

— Это от жары.

— С тобой часто так бывает? Ты была у врача?

— Да. Мне прописали уколы. Начну делать с завтрашнего дня.

— Дай слово, что будешь лечиться!

— Ну, конечно, буду. Почему мне не лечиться?

— Ты, наверно, переутомляешься. Возьми в мастерской отпуск на неделю.

— А куда я поеду?

— Дома посидишь, куда тебе ехать? Будешь рано вставать, гулять в парке, а вечером встречать меня после работы у типографии.

— И мне придется день-деньской терпеть мачеху.

— Не обращай на нее внимания, как будто ее нет.

— Да это невозможно, даже когда се и в самом деле нет дома.

— Она груба с тобой?

— Да уж лучше бы была груба! Наоборот, она вежлива, как заправская синьора! Она всегда права. Вот, например, если я утром на пять минуточек дольше полежу в постели, она уже несет мне чашку теплого молока: «Ты плохо себя чувствуешь, Бьянкина?» Да так ядовито скажет, что хуже всякой пощечины. Даже если мне действительно нездоровится, я скрываю и отнекиваюсь. А тогда отец выходит из себя и кричит, что мачеха мне не служанка и уж если кто кому должен услуживать, так это я обязана приносить ей молоко. То же самое и с мытьем посуды. Я купила себе резиновые перчатки — не хочется портить руки. Какие насмешки на меня посыпались, просто даже передать нельзя! И «графиня»-то я и «неженка». Конечно, «благородная барышня, хочется пофорсить». Кончилось дело тем, что я выбросила эти перчатки за окно. Тогда пошла другая музыка: если отец ворчит, что она переплатила за что-нибудь, мачеха отвечает: «Все-таки вещь куплена, а не в окно деньги выброшены».

— Вы все тут такие на виа дель Корно? На вашей улице и впрямь задохнуться можно.

— Да, воздуха у нас мало. Но больше всего обстановка давит. Везде нищета и нищета! Впрочем, не то чтобы нищета, ведь все, в общем, едят досыта. Но нищета у нас на лице написана, и люди ее в себе носят, понимаешь? Есть у нас кое-кто побогаче, но те живут на верхних этажах. Жить повыше — это совсем другое дело! Когда я бываю у Маргариты (я тебе о ней говорила, это жена кузнеца), у нее в квартире мне сразу дышится легче.