Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ Страница 9

Первую фазу ее (а именно действия во Франции) назвали «странной войной» — и верно, тогда случилось много необъяснимого с военной точки зрения: армии избегали столкновений, Гитлер дал возможность английским войскам уйти нетронутыми через Дюнкерк, хотя легко мог их уничтожить и положить конец войне в принципе. Термин «странная» следовало бы распространить на всю эту войну.

Иначе, чем безумием, нельзя объяснить факт, что Германия в одиночку решилась воевать со всем миром. В том, что мир Германию разбил — удивительного нет, удивительно — как можно было одному напасть по всем направлениям сразу? Впрочем, немецких фашистов и считают сумасшедшими, не так ли? И в этом пункте также содержится странность: «историческая вина», вмененная немецкому народу, не может быть полноценным юридическим термином, если речь идет о безумии. Если народ сумасшедший, на нем нет исторической вины, но если вина есть, то народ, безусловно, не сумасшедший. Но может ли народ сойти с ума, особенно если это крайне рациональный народ?

По выражению Вальтера Ратенау, министра реконструкции тех лет, Германия напоминала нормального человека, насильно помещенного в сумасшедший дом, в результате чего этот человек понемногу усвоил повадки своих сокамерников. Германия должна была сойти с ума, и она благополучно с ума сошла.

Прежде чем появились мистики из гиперборейского общества Туле, расовые теории, оккультисты и геополитики, и для того чтобы они появились, — в стране были созданы условия жизни, далекие от нормальных. Были введены репарации, превышающие во много раз годовой доход — и введены они были сроком на тридцать семь лет, добавьте сюда денежные купюры с указанным сроком годности (как на консервах) — это чем не безумие?

Рассказывают так: сначала случилась мировая война; виновных наказали, в их стране случился кризис, они озлобились; в результате к власти пришла банда националистов, они одурачили народ, захватили полмира, сожгли евреев, зло стало очевидно всем. Добрые люди мира, сплотившись, встали на защиту гуманности, победили зло. Если бы это было правдой, в результате войны жизнь на планете радикально поменялась бы.

Когда происходит война из-за некоего объекта — результатом является обладание данным объектом. Скажем, результатом войны за Лотарингию становится обладание Лотарингией. В результате войны за престолонаследие на трон восходит король. Логично предположить, что когда происходит битва за гуманизм, то в результате победоносной войны искомый гуманизм обретают.

Но этого не произошло. Как убивали людей так и продолжают убивать — причем после Второй мировой войны убили не меньше, чем во время ее, но больше. Это необходимо знать. Дальнейшие убийства осуществлялись теми же самыми политиками и военными, которые совсем недавно избавили мир от так называемой коричневой чумы. Не прошло и десяти лет, и те же самые люди применили оружие против другой коричневой чумы — на сей раз словом «коричневый» описывается цвет кожи. Многие из офицеров, участвовавших в Мировой войне, не успели даже зачехлить оружие, как потребовалось снова его пускать в дело. Соратники Сталина, Черчилля, де Голля и Рузвельта прошли хорошую школу в сороковых — и в пятидесятых действовали превосходно. Это противно разуму, в это не хочется верить: ну не могут же люди, которые только что — вчера! — боролись за демократию, не могут же они! Отлично могут, и как раз во имя демократии. Но ведь только что они покончили именно с адептами расовой теории — так что же теперь?

Но кто и когда говорил, что расовые теории или жестокость как таковая были чужды победителям в битве за гуманизм? До тех пор пока гуманистический новояз не вошел в современную политику, — никто из европейских колонизаторов вообще не поминал о том, что такое хорошо и что такое плохо по отношению к туземцам. Я приведу лишь одну — но выразительную — деталь. В берлинской тюрьме Моабит нацисты пытали Эрнста Тельмана, его били кнутом из кожи гиппопотама. Когда впервые слышишь про этот кнут, то мерещится что-то экзотическое и даже забавное. На самом деле это изощренная штуковина, изобретение весьма злых людей. Кожа гиппопотама толстая и жесткая, вырезанные из нее ремни, засыхая, скручиваются в спирали, а края их становятся острыми. Получается длинная, скрученная в спираль бритва. Когда человека бьют таким кнутом, то сдирают с него кожу заживо, кожа слезает клочьями. Этот инструмент изобрели прогрессивные английские колонисты — и широко применяли его при вразумлении туземцев; никто не выдерживал больше двадцати ударов, умирали в мучениях. Тельман оказался крепче — выжил; его перевели из Моабита в Бухенвальд, где и расстреляли.

Едва с Третьим рейхом было покончено, как победители принялись за другие дела — работы в мире оставалось с избытком. То был процесс деколонизации, переоформления отношений с подмандатными территориями, передел старого мира, — этим намеревались заняться фашисты, но ведь и демократам переделывать старый мир надо тоже. И, как выражалась леди Макбет, кто бы мог подумать, что в старике столько крови.

Алжирская война пятьдесят четвертого — шестьдесят второго, Суэцкий конфликт пятьдесят шестого года, Гана в пятьдесят седьмом. Британские Индия и Пакистан, а также Бирма и Цейлон, французский Индокитай в пятидесятых. Прибавьте португальские Родезию, Анголу, Кению, голландскую Индонезию. Многим людям (не европейцам, разумеется) слово «Калимантан», говорит больше, чем нам Майданек. Прибавьте сюда бельгийское Конго, где кровавая война шла много лет подряд, вплоть до шестьдесят седьмого года. Алмазные шахты, золото, медь, цинк, руда — дело того стоило. Отрезанные европейцами руки, уши и носы — Катанга, вот еще одно название, которое следует помнить наряду с Майданеком, народу там погибло не меньше, чем в лагере смерти. Мадагаскар сорок восьмого года, Камерун шестидесятого, Малайзия шестьдесят третьего. Все перечисленные войны были именно демократическими — во всяком случае, одна из воюющих сторон, несомненно, была цивилизованной и демократической.

Помимо указанных, были и внутренние туземные войны — спровоцированные процессом деколонизации. Западные демократы принимали в них посильное участие, поддерживая одну сторону или обе сразу. Йемен и Марокко, Бокасса в Центральной Африке. Мобуту в Заире, Амин в Уганде. Лаос семьдесят пятого года. Филиппины шестьдесят восьмого.

Мы еще не добрались до Востока: арабы и евреи, Палестинский вопрос, война Ирака и Ирана, тамильские войны в Бирме, история республики Бангладеш. Мы еще не отметили американскую кампанию во Вьетнаме, резню в Корее, Иракскую и Югославскую кампании, Афганистан — советскую и американскую агрессии. Надо ли прибавлять сюда резню в Руанде и Сомали, Чили и Аргентину, Молдавию и Карабах, Узбекистан и Чечню — или уже достаточно? Вероятно, к общему счету надо приплюсовать движения сепаратистов — курдов, басков, ирландцев, колумбийских партизан, и так далее.

Иногда эти бесконечные локальные войны именуют Третьей мировой войной — и без всяких на то оснований: во всяком случае, эта двадцатилетняя резня по окраинам мира не дала нам новых Хемингуэев, Ремарков и Сартров. Если и были туземцы-гуманисты, то их голос до просвещенного мира не дошел. А что же и превращает локальную резню в мировую войну, как не великий урок гуманизма, извлеченный из кровопролития. То были мелкие демократические конфликты, в основе их лежало понимание свободы и гражданских прав. Во всяком случае, велись все эти войны с демократическим пафосом и во имя демократии. Посчитайте жертвы, начав для простоты с Руанды, где число убитых перевалило за миллион — и сравните с итогами мировых войн.

Простое любопытство вынуждает спросить: почему демократы сначала боролись с бесчеловечностью и немедленно после победы сами принялись убивать людей? Это столь же интересно, как и то, почему читатели Шиллера в тридцать девятом взяли в руки автомат. Это, собственно говоря, один и тот же вопрос. И может быть, гуманизм не победил во Второй мировой войне потому, что боролись вовсе не за гуманизм.

Чтобы ответить на все эти вопросы, необходимо разъяснить самую кардинальную странность Второй мировой войны.

Это была война, в которой все было наоборот. Все определения были перепутаны изначально. Это была война, в которой нападали те, кому надо бы обороняться, а оборону держали нападающие. Это была война, в которой стратегия была страшнее тактики, а тактика была очень страшной. Эта война не нуждалась в мирном решении и откладывала мир до тех пор, пока все вокруг не стало полем боя.

Это была на столетие вперед спланированная война, хоть план ее и удивлял многих современников. Джон Мейнард Кейнс (тот самый, автор экономики Нового курса), анализируя итоги Версальского мира, написал так: «В истории найдется немного эпизодов, которые так мало заслуживали бы снисхождения потомства, как то, что произошло теперь: мы начали войну как будто бы в защиту священных международных обязательств, а кончилась она тем, что победоносные борцы за этот идеал нарушили одно из самых священных обязательств такого рода». Впрочем, Кейнсу посчастливилось дожить до сорок шестого и увидеть, что дело устроилось наконец ко всеобщему благополучию.