Тьерри Коэн - Она так долго снилась мне... Страница 9

Я вновь оказался сиротой.

По-прежнему запершись в квартире, я слонялся из комнаты в комнату, переползал с дивана на кровать, из кухни в ванную, бродил бесцельно и безнадежно в пустыне своих дней и ночей.

Тогда я захотел перечитать роман, надеясь вновь разжечь пламя, полыхавшее во мне долгие месяцы работы. О, какое меня ждало разочарование! История показалась мне скучной, фразы корявыми и бессмысленными, персонажи непоследовательными и безликими. Я проклял их за то, что они насмеялись надо мной — хотя сам был во всем виноват. Расстроенный и обозленный, я сбросил рукопись в корзину. И от безнадежности и отчаяния уснул глубоким сном.

И тут мне опять приснилась она.

Было воскресное утро. Холодное, грустное воскресенье, какие случаются только в январе.

«Мадам Дютур. Сегодня ночью».

Софи не подняла глаз от бумаг, которые она заполняла, только дружески кивнула и проронила несколько слов, обозначивших смерть.

Смерть была здесь очевидностью, в нашем отделении все было ею пропитано. Не нужно было слов, чтобы назвать ее по имени. Все они были под запретом, ибо не имели смысла.

Я шла по коридору, склонив голову, стараясь справиться с нахлынувшей болью.

Медсестры относятся к пациентам по-разному. Все мы, кроме заскорузлых профессионалок, проработавших здесь долгие годы, время от времени привязываемся к некоторым больным, у нас появляются любимчики, которые, заняв место в палате, получают его и в нашем сердце. Некоторые быстро забываются, но некоторые нам очень дороги. Причины тут бывают самые разные: потому что человек какой-то трогательный, или одинокий, или красивый, или бедный, или смешной. Напуганный или безмятежный, умный или наивный, похожий на нашего дядюшку, или двоюродную сестру, или на давно забытого друга. По каким-то субъективным причинам они привлекают наше внимание, вызывают сострадание, и мы начинаем проводить с ними больше времени, заговаривать чаще и ласковей.

Анжела Дютур была одной из моих пациенток. Ее положили к нам две недели назад. Рак матки, обнаруженный за полгода до этого, не поддавался никакой химиотерапии. Так бывает: приходишь на обследование, ждешь и волнуешься, диагноз подтверждается, и в глазах поселяется ужас, поселяется навсегда. Некий несмываемый отпечаток, который накладывается на все чувства и действия, опустошает взгляды и обесцвечивает слова. В глазах зажигается последний темный огонек, страх смерти — он-то и есть наш главный враг, с которым мы здесь неустанно сталкиваемся. Иногда напрямую, когда больной, чувствуя неизбежность ухода, молча умоляет спасти его или оборвать невыносимое ожидание. Иногда более скрыто, когда этот смертный ужас проступает сквозь слова и мысли, поддерживающие надежду на выздоровление или веру в загробную жизнь.

Но во взгляде Анжелы Дютур читалось совсем другое: любовь к родным и близким. Желание оберечь их от страданий. Заставить их верить, снова и снова, что еще не все кончено, что у нее есть силы и скрытые ресурсы организма и она может справиться с болезнью и что, даже если смерть победит, они обязательно еще встретятся. Именно это меня поразило. Она думала о них больше, чем о себе. Боялась только их страданий, тех, что они чувствуют, глядя на ее исхудавшее тело; тех, что они еще испытают, когда она их покинет.

«Не говорите им, — умоляла она меня. Она просила меня скрыть от родных, что ей осталось в лучшем случае две недели. — Пощадим их, дадим еще несколько дней. В любом случае мы выиграем».

Но они и сами все знали.

«Не говорите ей, — просили они меня. — Пусть лучше уйдет, ни о чем не догадываясь».

Каждый думал, что обманывает другого, и обманывался сам. Я честно никому ничего не говорила — ни им, ни ей, и они беспрепятственно двигались к последней черте с улыбками, со словами утешения и надежды.

Я часто заходила к Анжеле Дютур, сидела с ней, держала за руку, слушала рассказы о детях, о муже, обо всей ее жизни. Это была удивительная жизнь, наполненная сильными и благородными чувствами. Однажды она спросила о моей семье. Я рассказала ей об отце, ушедшем через два года после моего рождения, об одинокой, погруженной в депрессию матери, о старшей сестре, с которой мы так не похожи. Ничего не сказала ни о своих душевных ранах, ни о своих мечтах. Но она поняла и крепко сжала мою руку. Незаметный жест, исполненный громадной нежности. Она на смертном одре жалела меня, сочувствовала полной сил молодой женщине.

— А у вас есть возлюбленный? — спросила она.

— Нет, сейчас никого нет.

— Только не отказывайтесь от веры в любовь… — прошептала она, словно читала мои мысли.

— Я не могу понять мужчин, Анжела.

— Потому что вы еще не встретили того, кто сделает вас счастливой.

— Может, он уже попадался на моем пути и я его не узнала?

— Вряд ли. Когда вы его встретите, вы сразу его узнаете.

Я улыбнулась — сколько в ней уверенности, сколько оптимизма!

— А как становится понятно, что это тот самый? — спросила я.

— Вы почувствуете внутри теплоту. Не такую, что зарождается внизу и разжигает желания тела, скорее вспышку в сердце, которая пойдет вверх, к вашему духу. Свет, способный озарить будущее. И вы увидите его отцом ваших детей и дедушкой ваших внуков. Перед вашим мысленным взором пройдет картина, как вы вместе стареете. Вы сразу все поймете.

— Но я так часто обманывалась.

— Обещаю, вы его встретите.

— Как вы можете быть так уверены? — настаивала я, улыбаясь.

— Потому что вы это заслужили. И потому что те, кого вы проводили в последний путь, теперь помогают вам.

Она сказала это спокойным, уверенным голосом, как нечто само собой разумеющееся. Я не верила во все эти сказки, но чувствовала, что не имею права отнимать у нее надежду. Пусть считает, что ее ждет другая, лучшая жизнь. Соответственно, я замолчала и продолжала ей улыбаться, словно благодарила за ее слова.

— Когда я уйду, я оттуда, сверху, буду помогать вам. Старайтесь замечать знаки, которые я стану вам отправлять. Слушайте свое сердце. Не желания, нет, свой разум и свое сердце. И если, когда человек всей вашей жизни появится на горизонте, они подведут вас, я буду рядом. Вы услышите мой голос. Услышите в сердце, в памяти, там, где получится уловить мой сигнал. Я скажу вам: это он, Лиор. И вы меня услышите.

Я засмеялась, меня позабавило это обещание, произнесенное таким торжественным тоном, таким серьезным голосом.

— Мое имя означает «ангел», то есть «вестник», и это залог того, что мне предопределена подобная роль, — лукаво шепнула она.

В эту секунду в комнату вошел элегантный мужчина. Я встала и вышла из комнаты — все еще под впечатлением странных речей моей неожиданной подруги.

Смерть мадам Дютур выбила меня из колеи. Я поняла, что каждый умирающий пациент уносит с собой частичку моей жизни. Я отдавала этой работе все свои силы, и я устала, я не в состоянии была больше поддерживать затухающее дыхание, выдерживать угасающие взгляды, слушать дрожащие слабые голоса. Ради чего я жила? Чем я могла помочь этим несчастным? Меня охватили сомнения. Я сомневалась в себе, в своем профессионализме, в нужности своей работы.

Все, к кому я привязывалась, в конце концов уходили.

Что же делать? Может быть, действительно провести незримую границу между собой и пациентами, держаться более отстраненно, стать более профессиональной и умелой, не отдаваться делу всей душой? Эта мысль меня пугала. Мне вовсе не хотелось стать похожей на некоторых наших опытных сестер, ставших с годами совершенно бесчувственными, закрытыми, равнодушными к душевным порывам пациентов, строго и точно выполняющими необходимые процедуры. Они просто делали свою работу, такую же, как любая другая. Часто это были несчастные одинокие женщины. Нелюбимые, нелюдимые.

Для некоторых, не поддавшихся разрушению, вся настоящая жизнь проходила вне больницы. Муж, друзья, дети — у них был кто-то, кто наполнял их жизнь смыслом, о ком они скучали и грустили, за кого радовались… У меня не было никого. Риск попасть в клан прокисших старых дев был вполне реален — и вызывал у меня ужас.

Глава 4

Любовь — это зов

Третий сон

Она по-прежнему лежала на кровати, в той же позе. Именно так она лежала в предыдущем сне как раз перед тем, как я проснулся. И читала ту же самую книгу. Глаза ее бегали по строчкам, на лице сменялись разные выражения, губы порой шептали какие-то слова. Я невидимым свидетелем стоял у порога и любовался ее красотой, лишенной определенных черт, как это бывает в снах, отслеживал каждую деталь, стараясь запечатлеть этот образ в памяти. На этот раз, в отличие от двух предыдущих снов, я не чувствовал себя обездвиженным, приросшим к полу. Я словно плавал по комнате, точно сквозняк, принесенный случайным ветром. Хотелось узнать, что же за роман она читает. Тело мое медленно переместилось поближе, движимое любопытством.