Вильхельм Муберг - Мужняя жена Страница 9

Взять хоть бы этот долг за землю. Неужто он родился на свет только для того, чтобы подати да долги платить? Тем, кому его деньги достаются, хорошо. А ему что за радость от такой жизни? Ну, выпутается он каким-то чудом из беды нынешний год. Все равно, та же забота будет сокрушать его и через год и через много лет. Подати и налоги точно тиски сжимают горло и не дают свободно вздохнуть.

Но зачем позволяет он себя неволить? Зачем обрабатывает землю, которой сам не хозяин? Нет, такая жизнь не по нем, и он не собирается влачить ее до старости, пока его за порог не вышвырнут.

— Слыхали вы про Ингеля Силача? — спрашивает Хокан старика. — Того, что в лес ушел?

Герман кивает с таким усердием, что у него едва не отваливается голова. Хокан ведет речь о давнем их предке, основателе их рода. Предания о нем до сих пор живы в народе. Герман слышал про него от своего деда. Ингель Силач был человек строптивый и горячий и никакой власти над собой не терпел — рассказывал дед. И по вере он был истинный язычник. У него были свои боги — солнце, гроза, злаки. И он отказался платить церковную десятину пастору, который твердил ему об ином боге. Он бунтовал против пастора и ленсмана, против духовной и мирской власти. И в деревне все было не по нем. Не отдали за него девушку, которой он домогался. Ее родители сочли, что он нечестив и нравом буен. Тогда он бросил свою усадьбу, ушел в лес и девушку с собою увел — выкрал ее у родителей. Но пошла она за ним по своей воле, он ее не принуждал.

Ингель Силач вырыл землянку под поваленной сосной и зажил там со своей потаскухой — так говорили в деревнях. Никто не осмеливался тронуть его, и он никого не трогал. Женщина родила ему детей в землянке, но под конец ей наскучило жить в лесу, и она с детьми вернулась в деревню. А Ингель Силач оставался в лесу до самой смерти, потому что хотел жить по-своему, а не по указке других. Его мертвое тело нашли в трясине. Болото, где его засосало, было совсем близко от деревни. Он мог бы позвать на помощь, если бы захотел. Но он утоп, а людей не позвал. Вот до чего строптив был этот лесной житель. И поскольку умер он нехристем, то тело его изрубили на куски в колоде и погребли в бездонной трясине. Это было во времена лесных бродяг, больше ста лет назад. И пастор многоречиво распространялся об Ингеле Силаче и о его страшной погибели в назидание всем грешникам.

Старый Герман слизывает остатки вина и заключает: Ингель Силач ни перед кем шею не гнул, он был из рода вольных бондов. В нынешний холопий век не много сыщется таких, как он. Холопьи души всегда рады изрубить тело вольного бонда в колоде и схоронить его в бездонной трясине.

Хокан согласно кивает. Это верно, сейчас век холопов. Вот сам он кто? Поденщик. Гнет шею, а богач из города наживается на нем. Как подневольный батрак трудится он, и все ради того, чтобы купец из города получал каждый год пятьсот далеров, пастор — церковную десятину, а ленсман — подати. А ведь он потомок Ингеля — человека, у которого хватило духу закрыть дверь своего дома и податься в лес.

Герман начинает клевать носом. Хокан берет охапку сена и стелет ему у очага. Капля божьей росы ударила старику в голову средь бела дня.

Крестьянину недосуг рассиживаться в страду за чаркой вина. Надо засевать пашню, — земля ждать не станет, у нее свои сроки. Но семена у Хокана кончились. Он поднялся на сеновал, дочиста выскреб ларь, а зерна набралось всего с четверик. Хватит ли этого?

Добрые соседи и односельчане всегда приходят на выручку друг другу. А в деревне есть хозяева побогаче его. Но у старосты Андреаса он уже занял четверик ржи, а Франс Готфрид — скряга, он наверняка откажет, от него помощи не жди. Сходить, что ли, к Элофу Никлассону или Исаку Юханнесу, у них он еще ни разу не занимал… Или к Повелю Йертссону…

Но Повель занял ему так много сена, что просто совестно идти к нему просить семян. Да и зазорно должно быть ему принимать помощь из этого дома. Или он позабыл, зачем ходит к Повелю? А тот, поди, еще и другом своим его считает. Только друг ли он ему на самом деле? Ведь он не питает к Повелю ничего, кроме зависти. Какой же он после этого друг? Но все же придется идти к Повелю с мешком. Повель — человек с достатком, лари у него доверху засыпаны зерном, да и всего вдоволь в этой усадьбе. К тому же Повель всегда охотно выручает его. Вот только бы избавиться от мысли, что он станет его должником…

И Хокан принимается убеждать себя, что занимает семена для другого. Зерно нужно земле. Стало быть, для земли он берет. А земля-то не его, коль он за нее должен. Вот и выходит, что он берет зерно для владельца этой земли. Так преодолевает он свои колебания. Не для себя он просит, ему-то что за дело, сколько семян упадет в чужую землю! Убедив себя в этом, Хокан берет мешок и отправляется к Повелю. Хочешь не хочешь, а идти надо. Ради земли.

[ Повель, не мешкая, отправляется с ним в амбар и отсыпает в его мешок с полбочки ржи. Долго просить его не пришлось. Нешто он не понимает, говорит Повель. Крестьянину, у которого в страду семян для сева не хватает, грех не пособить.

Повель Йертссон ниже среднего роста. Он немного сутулится при ходьбе, но его кряжистое тело говорит о большой силе. У него короткая шея и светлые бакенбарды. Из-под широкого лба глядят светлые доверчивые глаза: они неподвижны, точно глазные яблоки слишком туго сидят в глазницах. Веки часто мигают, будто силясь освободить глаза из заточения.

Когда они отсыпали зерно в мешок, в амбар зашла Мэрит. Ей понадобилось мясо для жаркого. Она отрезает ломти от окорока, подвешенного на стропилах. Хокан смотрит на ее правую руку, в которой она держит нож. Крепкая, нежная кисть сжимает рукоятку. Маленький, мягкий комочек, который ему до смерти хочется стиснуть в своих ладонях. Уверенная, решительная женская рука, в которой не ощущается ни малейшей дрожи.

Мэрит погружает нож в мясо и отрезает огромные ломти. В этом доме снеди вдосталь, а у Хокана всех припасов — бочонок сельдей в погребе. Все есть у Повеля. Но не красным его дням завидует Хокан, он завидует его жарким ночам.

— Благодарствую, Повель, — говорит он. — Отплачу и я тебе добром.

Хокан прикусил язык. Ведь это же ложь! Ну, можно ли так кривить душой! Его охватывает стыд. Лучше было бы ему вовсе смолчать, чем говорить такие слова. Лучше промолчать, чем солгать. Можно быть завистливым, но уж криводушным-то быть ни к чему. Добром ли собирается он отплатить Повелю? Ему незачем спрашивать себя об этом. Он уже целый год знает, чем манит его к себе дом Повеля.

Повель насыпает ему зерна в мешок, а он, стоя рядом, только и думает, как бы обокрасть соседа. Разве не это у него на уме? Жена Повеля стоит тут же, и от ее близости у него перехватывает дыхание. Отчего он не протянет руки, не схватит ее в объятия? Отчего руки его так жадно вцепились в мешок с зерном? Он с удивлением косится на свои руки, которые могут быть так спокойны, когда Мэрит стоит рядом. До чего послушные руки… Он ведь хочет протянуть их и украсть женщину, до которой может дотронуться, не сходя с места. Ничего на свете он так не хочет, как украсть жену у Повеля. Ради этого и приходит он сюда каждый день. Для того и нынче пришел — зерно он мог бы и в другом месте занять.

Но человек прямодушный должен без обиняков сказать, за каким делом пришел в дом. «Отплачу и я тебе добром». Так он и сказал! Он сам себе гнусен. Ему хочется выплюнуть изо рта язык, который мог вымолвить такие слова. Это лживый язык, и он отрекается от него. Прежде язык его всегда говорил только правдивые слова — кто же подменил его?

— Всякому может понадобиться помощь, — говорит Повель, и его неподвижные глаза снизу вверх глядят на Хокана, который выше его на добрых две головы.

Хокан избегает смотреть в эти глаза, он переводит взгляд на Мэрит. У нее глаза серые, с коричневой каемкой. Точь-в-точь серые камешки в траве. Давеча он нашел у ручья камешек, похожий на зрачки Мэрит. У него была темная каемка, как у глаз. Хокан положил руку на этот серый камешек и провел по нему ладонью, медленно и бережно, точно гладя глаза Мэрит. Камень, вопреки его ожиданиям, оказался вовсе не шершавым и не холодным. Он был нагрет солнцем и обдал теплом гладившую его руку.

Но глаза Мэрит меняют окраску, они не всегда походят на серые камешки. Они могут становиться зелеными, как молодая трава, могут блестеть, как роса на листьях. Многое находит он на земле, что напоминает ему глаза Мэрит.

Хокан берет мешок и с помощью Повеля спускается с лестницы. Полмешка ржи давят ему плечи. Невелика ноша для такого дюжего мужика, но ему хочется сбросить мешок с плеч и сказать:

— Тут вышла ошибка, Повель! Ты дал мне зерно — а я приходил за твоей женой.

Смех в ночи

Мэрит идет в хлев подоить коров, подкидывает овцам листьё, набирает воду из колодца и ставит ужин на треногу в очаге. Потом она нацеживает в глиняную миску молоко от вечерней дойки и не забывает налить блюдечко кошке, которая выжидательно трется о ее подол. Снаружи стихает шум работы. Повель вернулся с поля, но ужин еще не поспел. Он заглядывает в кадку для воды и в дровяной закуток, смотрит, не надо ли чем помочь жене. Убедившись, что его помощь не требуется, он стаскивает сапоги и ложится на лавку. Он удобно вытягивает ноги и с облегчением вздыхает. Ноздри его ловят запах, идущий от котла; Мэрит поставила варить свежую баранину. Во рту у него набегает слюна, и он сглатывает ее. Он лежит на лавке, наблюдая, как хлопочет жена. У него уже вошло в обычай лежать вечерами на лавке и следить за движениями Мэрит. В этом есть для него какая-то услада. Что-то умиротворяющее исходит от жены, когда она вот так домовничает. Названия этому он не знает. Какое-то блаженное тепло, которое так приятно ощущать с устатку, когда воротишься вечером домой. Мэрит — его жена. Повель вздыхает от полноты чувств. Пусто было бы без Мэрит у него в дому. Ей-богу, он не раскаивается, что привел с собою сюда жену. Он привык видеть ее около себя. Она словно бы часть этого дома.