Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 9

— Обычные, рядовые люди его избегают. Поскольку пониманье не по их силам… Соображай, с кем разговариваешь! Не с Патрикеичем же толкуешь, как-никак.

В окно, однако, сильно поддувало. И Цахилганов, покряхтывая, потирая поясницу, слез с подоконника,

чтобы сидеть возле жены на табурете.

Немного погодя в палату стали вбегать санитарки, хватающие блестящие предметы резиновыми перчатками, и медицинские сёстры, бросающие предметы с грохотом на металлические подносы.

Одна из них, с бутылками физраствора под мышками, самая вёрткая и сильно топочущая, была ничего.

Они посуетились вокруг Любы. Потом сгинули все —

со своими нержавеющими корытцами,

обоймами ампул,

тёмными слепыми флаконами —

мимолётные свидетельницы его мужской неотразимости. И, приосанившийся небрежно, Цахилганов вдруг изнемог от того. Он сгорбился сразу на табурете, смирно поджав ноги, — смирно, уныло, покорно — а его поседевший чуб упал на пожилой лоб и обвис

— так — обвисает — флаг — утомлённый — собственной — непобедимостью — и — пристроенный — в — красный — угол — ввиду — прекращения — боевых — действий —

безвольно.

Цахилганов тихо посвистал от скуки, узнавая словно со стороны те самые пять четвертей,

подстёгивавшие когда-то душу,

будто шампанское.

Когда-то Вечнозелёная опера пообещала ему бесконечную юность, прекрасную и замысловатую, как она сама! И он поверил опере навсегда. Очарованные ею — и собой, заносчивые от своей непохожести на прочих смертных, они все поверили ей — будущий реаниматор Мишка Барыбин, ещё не ставший прозектором Сашка Самохвалов, и он, Цахилганов из Политеха,

— а — если — «из» — то — должно — быть — и — «куда» — но — «куда» — у — него — не — было — значит — он — один — оказался — «из» — в — «никуда» —

ни дня не работавший по своей специальности;

практика не в счёт…

А кто же ещё остался из тех, зачарованных Вечнозелёной?.. Растопырив пальцы, он приготовился загибать их по одному, подсчитывая старых участников новой жизни,

— спился — повесилась — погиб — бросился — под — поезд — шизонулся — а — самая — красивая — отличница — из — класса — читавшая — Асадова — со — сцены — шляется — по — помойкам — страшная — как — студень — давно — перестав — напоминать — собою — человеческое — существо —

потом нахмурился,

разглядывая ладони в недоуменьи.

Так что же — из той весёлой людной ватаги осталось их, подошедших к пятидесяти, всего-то навсего —

правда — крутился — среди — прочих — ещё — некто — кудлатый — в — бабьей — кофте — с — оранжевой — крашеной — башкой — воображающий — себя — мужчиной — спереди — и — женщиной — сзади — который — крутится — теперь — вокруг — новых — вождей — усечённой — страны — но — он — не — в — счёт — двухсторонний — значит —

трое?!.

И вот, пришло вдруг время, когда всех их, троих, судьба свела здесь, возле одной умирающей женщины, в одной обнищавшей до безобразия, провинциальной холодной больнице…

Зачем?

Реаниматора. Прозектора. И электронщика Цахилганова, появившегося в палате будто транзитом: из — в никуда, и осевшего тут совсем неожиданно,

— словно — он — выпал — в — осадок — в — самом — неподходящем — для — себя — месте — земли.

Неужто сюжет их судеб сузился так страшно и неожиданно — для чего-то? Для чего-то необычного и, может быть даже, ужасного?

…Если для возмездья — то для ужасного, конечно: есть предчувствие такое,

остро бодающее сердечную мышцу.

И для этого он, Цахилганов, заключён теперь — и добровольно, и поневоле — в убогий куб,

пропахший лекарствами?

Заключён самим собою — и не собой,

чтобы впитывать миазмы чужих смертей

до самой своей..? Нет.

Это — не предчувствие. Это всего лишь очередная неимоверная солнечная вспышка.

Нет! Так не бывает…

Должен же уцелеть кто-то ещё! Хотя бы один! Ведь каждый из этих умерших унёс с собой в могилу часть жизни Цахилганова, ослабив, истощив тем самым его. Но…

Но уцелевших

— кроме — того — женовидного — неосторожно — размывшего — границу — меж — полами —

больше не находилось…

The sun so hot i froze to death,

Susanna, don’t you cry…

Но… Солнце их бесшабашной социалистической юности жгло так горячо, что…

— что — они — замёрзли — до — смерти.

Цахилганов быстро провёл ладонью по лицу, убирая дурные мысли прочь. Прочь! Не лучше ли смотреть на всё только с той точки зрения,

которая тебе больше нравится?

А всё же славное было время! И почему бы не помянуть его добром? Да! Оно — было!

Непохожесть на смертных. Как легко достигалась она! Какую небрежную, скачущую походку обеспечивали молодым жилистым ногам

толстые подошвы на микропоре!..

— В своей непохожести на прочих вы были похожи друг на друга, как несусветно размножившиеся копии одного нелепого оригинала, — тут же вставил Внешний Цахилганов. — В своих красных носках, пламенеющих под короткими, узкими штанинами, вы были похожи на скачущих по стране стрекулистов. 

— То есть? — ввязался в разговор с собою Цахилганов.

— …На мелких мошенников, воображающих себя крупными.

— А, — равнодушно пожал он плечами. — Ну, мы же не устремлялись вперёд, в клан правящих, через Высшую комсомольскую школу и всяческое подобострастье перед дряхлеющей и уже насквозь продажной номенклатурой… Мы не рвались в красные баре,

потому и не рядились в надменные белые рубашки,

в эти строгие чёрные костюмы,

столь торжественные, что в них — хоть в гроб клади.

Случайно оговорившись, Цахилганов суеверно покосился на узкую больничную кушетку.

Ох, уж это memento — ох, уж эта mori!!!

Но когда ты помнишь о смерти, ты не живёшь. А когда живёшь, то совсем не помнишь о какой-то там безносой особе. Точно, точно: чем безоглядней живёшь, тем дальше от тебя эта ходячая костяная рухлядь с нержавейкой наперевес –

косильщица — ещё — более — неутомимая — чем — граф — Толстой.

— …Со своими огненными щиколотками вы бегали по стране Советов на платформенных копытах, будто новоявленные бесы, только что выскочившие из преисподней, — невозмутимо продолжил Цахилганов Внешний, бесцеремонно загоняя разговор в прежнее русло. — Да, выпущенные из преисподней нечаянно своими отцами — уже зажиревшими, пресыщенными коммунистами, ненавидимыми

— видимыми — хорошо — видимыми —

народом…

— Стоп! Константин Константиныч Цахилганов был как раз не таков! Совсем даже не таков! Не нам его расшифровывать, — погрозил зеркалу Цахилганов. — Потому как не обладает никто полнотой сведений об отце моём. Этот человек слишком о многом вынужден был молчать.

— Сложен был… Константин Константиныч.

— Хорошо сложен, — охотно кивнул Цахилганов. — Весьма.

Что правда, то правда.

— И бегал среди вас ещё один, с крашеными абрикосовыми волосами. Совмещённый. Как общественный туалет, в котором рухнула перегородка между «м» и «ж».

— Он среди всех бегал, — раздражённо оборвал Цахилганов себя Внешнего. — Журналистишка. Сначала — мелкий, а потом — крупный. Да, бегал среди всех! Причём, так продуктивно, что именно он добежал до самых верхов,

— когда — в — России — дерутся — белые — и — красные — то — побеждают — голубые — такой — вот — роковой — триколор — получается — у — нас — неизбежно.

— …Митька Рудый. Его звали Митька Рудый, — с нажимом уточнил Цахилганов Внешний. — Каждый раз ты стираешь его из памяти усилием воли, будто ластиком, чтобы забыть последний ваш разговор. Совсем недавний.

Ну — что — за — чушь — всё — упирается — и — упирается — мысленный — разговор — в — какого-то — абрикоса.

— Не хочешь, значит, помнить о том, что он теперь — большой человек, — понял Внешний. — Что именно он проектирует будущее страны.

— У Митьки Рудого, этого главного архитектора российского будущего, свои хозяева. За океаном. Он давно не сам по себе! Хотя голова у него всегда была не плохая. А всё остальное — кто, кого, где и куда — для меня не имеет никакого значения. И хватит про это.

— Изволь! — охотно согласился Внешний. — Сделаем вид, что Рудого будто и нет… Итак, вы — новые бесы, носились тогда по ненавидимой вами стране, живущей под красным флагом, и озирались, подняв воротники, стараясь быть чужими в ней. Тогда это было модно.

Вы — пустили — красный — цвет — себе — под — ноги — вы — истоптали — исплясали — поистёрли — его — до — дыр.