Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана Страница 9

Свет. Я не вижу ничего. Кто-то вбежал. Папа. И бабушка. И мама. Все стоят.

– Я – сам гипнотизер! Я не поеду! Не двигаться! Стоять!

– Сереженька,– это бабушка.

Бабушка не поддается. Крадется ближе.

– Бабушка, замри! Я – гипнотизер!

– Уже замерла,– а сама крадется.

– Ольга Сазоновна, стоять,– мама – сквозь зубы и глаза закрыла.

И папа прищурил. Но видно же: некрепко спят.

– Дети! Вы все – дети! Папа, собирай цветы! Тебе десять лет. Собирай! Их тут целое поле!

– Собирай,– мама шепчет.

– Но, Татуль…

– Собирай, прыгай, бегай!– Мама быстрей всех поддалась. И папа нагнулся и воздух хватает.

– И тебе, мама, десять. Скажи, девочка, громко: сколько тебе лет?

– Десять,– говорит мама.

– Он же горит весь.

– Бабушка! А тебе как раз именно сегодня десять лет исполнилось!

– Почему сегодня?– Бабушка наполовину уже!

– Сегодня, сегодня!– кричит мама, брошку от себя отстегивает и, как медалью, бабушку награждает.– С днем рождения, Оленька!– и целует ее и обнимает, как никогда, как в детстве.

– Надо же!– Бабушка брошку рукавом трет.– Можешь ведь, Наташа, можешь!

– И цветы вот – я собрал!– Папа охапку воздуха держит, не знает, куда деть.

– Расти большая!– Мама за края юбки берется и книксен делает.

– Ему надо ложиться спать в девять!– Ну опять ее в старость несет!– И пить натуральные соки, а не ваши полувитамины!

– Мы к девяти вернемся,– и все цветы на пол уронил.

Вот я сейчас! Вот я всех вас сейчас! Насквозь! Надо делать пассы! Вся же сила – в руках! Я – ОН! Пассы! Пассы-лаю!

– У нас – праздник! За руки! Всем!– Так не может кричать мальчик, я – ОН! И стрелы и молнии из рук: – Папа! Мама! За руки! Водим!

И мама вдруг больно левую хватает:

– Праздник-праздник-хоровод!– и правую тоже, но правая же – папе.

– Я вас! Я вас всех – вас сейчас!– Жаба в груди вздрагивает и клокочет.

– Сереженька, все уже хорошо!

Огромная – а хочет через горло!

– Мы никуда не едем, ну?– Мама тесно обняла всего.

– А-а-а! Гы-а!– Я Олег. Мне пчела горло жалит.

– Папа нам сейчас постель постелит.

И лицо жалит:

– А-а! Гы-а! А!

Теперь уже из окна весь двор виден. И как Вейцик с Ширявой войдут, сейчас видно будет. Если, конечно, Вейцик прямо из школы не свернет к Чебоксаре. Все лужи как в медных монетах. Потому что березам вот-вот умирать – они и бросают медь, чтобы весной снова вернуться.

Вот где эта муха! Надо же – ползает. Он ей утром крылья оторвал: любит – не любит? Вышло, что Маргоша его не любит. А еще ползает! Крылья были с прожилками, он бросил их рыбкам, но они и не заметили.

Как бабушка идет из школы, тоже видно будет сейчас. Как она куртку несет и втык от Маргоши: «Я же написала, чтобы пришел отец!» А бабушка: «Вот вам от него записка. Я – старый человек, и нечего на меня кричать!» Листья только на макушке березы остались. Стоит без ничего, а не стыдно: ни ей, ни кому. Как слониха в цирке. Хотя в цирке было немного стыдней. Я тебе, муха, сейчас и лапы оторву. Это лучше всего, когда ты уже душа. Ты тогда уже ничего плохого сделать не можешь. И все тебя любят. Как Ленина. Как Саманту. Как Вику, когда она умирала в халабуде.

– Вот, смотри!– Сережа посадил муху на ладонь.– Ты сейчас никому не нужна. Вот, теперь смотри!– Он бросил ее в аквариум, она задергалась, заплавала – и сразу три меченосца бросились к ней с вытянутыми губами. Черный самец как будто бы ее целовав в живот, а отливающий зеленым – в щеки.– Вот как теперь все тебя любят!

Но крупнее их была самка. Она сразу смогла всю муху губами обнять и втянуть. Втянула и дернулась, словно бы поперхнулась, но весь ее раздутый живот все равно сверкал улыбкой.

– Серый! Серый!– это Ширява кричал со двора.

Улиточка же, которая спала на боковой стенке, вдруг высунулась и повела рожком. Потому что что-то случилось и она это поняла.

Сережа забрался на подоконник и высунулся в форточку. Леха с Вейциком запрыгали на скамейке и затрясли над собой сплетенными руками:

– Друж-ба! Друж-ба!– Как два гамадрила, смешно и нелепо.

И Сережа запрыгал, нельзя было не запрыгать:

– Друж-ба! Друж-ба!– и руками им замахал.

Подогнув задние ножки, у кустов тужилась Казя. Ее бабушка помогала ей сморщившимся лицом. Это тоже была дружба. И Сережа еще громче закричал:

– Я сейчас выйду! Я выйду! Не уходите!

Архитектор запятая не мой

Моя жизнь, и лицо, и особенно выраженье лица – все во мне – оттого что я – тело.

Ко мне уже два раза подходили на улице и говорили, один раз: «Девочка, у тебя никто не умер?», в другой раз: «Мальчик, у тебя что-то стряслось?» Им совершенно ведь все равно, тело я девочки или тело я мальчика. Я сама очень долго хотела, чтобы мне это было до фени.

Пляж есть пляж. Пляж есть лежбище тел. И всю жизнь я мечтала приехать к морю зимой – не к телам чтоб, а к морю. А послали к телам. Вот и вышло все боком – то левым, то правым.

Что я Тане скажу?

Таня разве что пожалеет, всю обнимет, прижмет до хруста, но понять – не поймет. Это и невозможно понять. Таня думает, мне нужна грудь хотя бы второго размера. Я от слова размер сатанею, я не болт и не винт! Я не вещь. И при этом я – тело. Тело, находящееся в свободном падении,– вот что я Тане еще на платформе скажу.

Или не скажу. Ей ведь нетрудно быть телом. А остальным еще больше чем нетрудно: им это в кайф. Уму непостижимо! Моему скудному уму. И значит, надо либо с этим смириться, либо что-нибудь сделать. Но ведь я попыталась!

Они ворочали свои тела, как ворочают джезвы в раскаленном песке, и с вожделением ждали любого взгляда – как ждут, когда же кофе ударит в голову. И, конечно,размер… вплоть до того, что взять бинокль и обстоятельно разглядеть. Не всегда сально, но всегда жадно – как будто от этого зависит жизнь… Или их чувство жизни – чувство присутствия в них жизни.

Пал Сергеич, наверно, до сих пор думает, что это он меня снял. И пусть себе думает. Я и Тане скажу: гад ползучий, напоил – да неужели бы я на трезвую голову, ну, почти с кем попало, в два с лишним раза старше себя?..

Фиг бы он меня напоил, если бы я этого не хотела. Я, конечно, не совсем этого хотела. Можно даже сказать, что совсем не этого. Но и в том числе я хотела эту гадость, им плавки напрягающую, гадостью перестать считать. И вот это как раз получилось. Тупорылый, вполне беззащитный зверек. И яйцо, и игла, на конце у которой – жизнь и смерть,– сразу всё.

Надо выбрать для Тани такие слова, чтобы вышел рассказ. И нисколько не врать, просто правильно выбрать. С Пал Сергеичем мы сидели в столовой за одним, на четыре персоны, столом. Голубые глаза сквозь очки. Голос тих и бесцветен. Скорпион. Щеки впалы, довольно высок. Архитектор, но по привязке объектов непосредственно к местности. Немного зануден. Сначала казалось, не бабник. Потому что бабешки к нему – он ко мне: «Ну их к Богу!» И уйдем на лиман и там роем моллюсков – ему рыбу ловить на живца. Или днем в тихий час на солярии в шашки играем. В баре пива попьем… В общем, все по-мужски. О себе, о семье – ни полслова. Все только: Париж, Барселона, ах, творения Гауди – парадиз на земле, ах, Венеция!.. «Парадиз,– говорю,– на воде?» – «Молодец! Прямо в точку! Ты счастливая, Юля, у тебя это все впереди!» – «На какие шиши?» – «Ты позволишь дать тебе совет? Надо верить, и все получится!»

На советы его я хотела плевать.

Нет, так будет нескладно.

От советов его я немного плыла, я торчала: скажите, забота какая – и с чего бы?

Любил или нет? Таня может спросить напрямую: про любовь говорил? а ухаживал долго?– Страшно долго, Танюша. Больше часа. Да что я? Часа полтора или даже все два.

Пиво пил и твердил: «Ты меня берегись!» – «Вас? С чего бы?» – «Я люблю чудеса».– «На здоровье. А я при чем?» – «Чудо – ты».– «Вы, небось, без шапчонки сегодня лежали, вот головку и напекло!» – «Уж поверь мне, чудеснее чуда нет, чем рождение женщины из пены морской!» – и ушел. Я решила, что в туалет. Ладно, жду. Две бутылки взяла «Жигулевского», чтобы поровну с ним заплатить. А его нет и нет. Ну взяла я бутылки и в номер к нему: «Пал Сергеич, у вас холодильник ведь есть? Может, сунете – завтра попьем».– «Я сегодня хочу».– «На здоровье!» – «Я с тобою хочу!» – «Чем со мной, лучше с воблой».– «А водки хочешь? По чуть-чуть?» И про сына вдруг начал. Я уши развесила. Сын под следствием: чтобы друга не бросить или, кажется, чтобы храбрость ему показать – с ним пошел брать киоск – в первый раз, и его замели. Друг удрал – сын сидит. «Юльк, ты можешь мне объяснить – вот за что? Это я виноват. Это карма – моя. Я их бросил, он с матерью рос. Веришь, все бы отдал, чтобы он здесь сидел, а я – там. Ты мне веришь?» – «В общем… да».– «За Андрюшку! Чтоб хранил его Бог! Эту надо до дна!» – «Бог вам в помощь».– «Фантастика, Юлька! Вот сидим мы с тобой – незнакомые люди, а как будто бы знал тебя целую жизнь. Я так рад, что ты здесь!» – и вдруг дверь побежал запирать изнутри.

Я – как будто не вижу. Я головку роняю – мол, с меня взятки гладки. Тане лучше сказать, что заснула, а проснулась – он рядом лежит, злодей.