Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал [переиздание] Страница 9

Тимоти затряс головой.

— Не надо, Паучина. Не надо.

Ощутив на барабанной перепонке легонькое ощупывающее касание паучьей ножки, Тимоти вздрогнул. «Не надо, Паучина». Он рыдал уже не так громко.

Паук пропутешествовал вниз по щеке, устроил остановку под носом мальчика, заглянул в ноздри, словно любопытствовал, как там в мозгу, неспешно вскарабкался на нос и там уселся, обосновался, разглядывая Тимоти блестящими зелеными глазками. Тимоти вдруг стало смешно.

— Убирайся, Паучина!

В ответ паук соскользнул на губы и легко прошелся по ним шестнадцатью зигзагами, запечатав рот мальчика серебристой нитью.

— М-м-м-м-м-м-м-м! — крикнул Тимоти.

Шелестя сеном, Тимоти встал. Дождь отправился отдыхать, окрестность ярко освещала луна. От большого дома доносились слабые отголоски разгула: там играли в «зеркало-зеркало». Игра состояла в том, что к стене прислоняли громадное зеркало. Видя там закутанную фигуру, участники должны были угадать имя того, кто никогда, ни прежде, ни теперь, в зеркале не отражался и отражаться не будет!

— Что будем делать, Паучина? — Тенета на рту порвались.

Упав на пол, Паучина засеменил по направлению к дому, но тут Тимоти поймал его и возвратил в карман блузы.

— Ладно, Паучина. Пошли обратно. Что б там ни было, это будет забавно.

За дверью на Тимоти обрушился с платана зеленый брезент, сковав его ярдами шелковистой ткани.

— Дядя Эйнар!

— Тимоти. — Громыхая, как литавры, крылья расправились, подергались и сложились. Легко, как пушинку, подхватив мальчика, Эйнар посадил его себе на плечо. — Не вешай нос, племянник Тимоти. Каждому свое. Твой мир лучше, чем наш. Богаче. Наш мир — мертвый. Поверь мне, мы навидались. В нем только одна краска — серая. Чем короче жизнь, тем выше ее стоимость. На единицу времени. Попомни, племянник, мои слова.

Пробило полночь; дядя Эйнар, покачивая племянника на плече и что-то напевая, носил его из комнаты в комнату. Опоздавшие являлись толпами, и это давало старт новому веселью. Присутствовала прапрапрапра (и неизвестно сколько еще раз прабабушка в египетских погребальных одеждах; на хрупкие птичьи косточки темно-бурого цвета навернуты долгие мили полотняных бинтов. Она не говорила ни слова, только стояла, прислоненная к стене и похожая на порыжевшую гладильную доску; в глубине глазных впадин светились далекие, исполненные немой мудрости огоньки. За завтраком в четыре часа многократная прабабка сидела, словно проглотив аршин, во главе длинного стола, где там и сям в ее честь поднимались рдяные бокалы.

Дедушка Том допоздна бродил в толпе, останавливал юных девиц, щипал, прихватывал деснами шею. От досады и отчаяния его лицо все гуще наливалось багрянцем. Бедняга дед — при его роде занятий не иметь зубов!

Большая группа молоденьких кузин бражничала, сгрудившись вокруг хрустальной пуншевой чаши. Над столом мелькали блестящие, как маслины, глаза, заостренные бесовские мордочки, бронзовые кудряшки; в столкновении тел, то ли нежных, то ли крепких, то ли девичьих, то ли мальчишеских, все больше замечалась пьяная неуступчивость.

Лора и Эллен, и с ними дядя Фрай, не обращая внимания на хмельной разгул, разыгрывали домашний спектакль. Они изображали невинных юных дев на прогулке; из-за дерева (кузина Анна) выходит Вампир (дядя Фрай) и улыбается невинным овечкам.

— А куда это они направляются?

— Да вот, к тропе вдоль реки.

— А не позволят ли они их проводить?

— С превеликим удовольствием.

Ухмыляясь в сторону и облизывая губы, Вампир сопровождает девиц.

У реки он готов уже напасть на одну из них, но тут девицы на него набрасываются, сбивают с ног и осушают его вены до последней капли. Расположившись на останках, как на скамейке, они заливаются смехом.

Так поступали и все на этом празднике Возвращения.

Ветер крепчал, звезды горели все ярче, шум становился оглушительным, пары кружились проворней, вино текло рекою. Тимоти не успевал всматриваться и вслушиваться. В сгущениях тьмы кипело и бурлило веселье, мелькали лица, появляясь, исчезая, сменяя друг друга. Мать, грациозная, высокая, красивая, легкой походкой поспевала повсюду, кланяясь направо и налево, отец следил за тем, чтобы потиры всегда были полны.

Дети играли в «гробики». Гробы были поставлены в ряд, дети маршировали вокруг них. Тимоти тоже участвовал. Марш продолжался, пока играла флейта. Гробов становилось все меньше. В борьбе за их полированное нутро выходят победителями двое, четверо, шестеро, восьмеро игроков, остался последний гроб. Тимоти обходит его настороженно, соперник у него один — его чудаковатый кузен Роби. Флейта замолкает. Как суслик в норку, Тимоти ныряет в гроб, зрители аплодируют.

И снова бокалы наполняются вином.

— Как Лотта?

— Лотта? А вы разве не слышали? Лучше некуда!

— Мама, кто такая Лотта?

— Тихо ты. Сестра дяди Эйнара. Из крылатых. Рассказывай дальше, Пол.

— Лотта недавно летела над Берлином, и ее сбили: приняли за британский самолет.

— Сбили вместо самолета?

Раздувая щеки, напрягая легкие, хлопая себя по бедрам, гости хохотали до упаду. Грохот стоял, как в пещере ветров.

— А что слышно о Карле?

— О малютке, который ютится под мостами? Бедняга Карл. Во всей Европе осталось ли для него хоть единственное прибежище? Все мосты разрушены. Карл теперь либо покойник, либо бездомный. Европа нынче наводнена беженцами — подобного никогда не бывало.

— Да уж. Неужели все мосты до единого? Бедный Карл.

— Тсс!

Гости затаили дыхание. Издали долетел звон городских часов: они били шесть. Вечеринка подходила к концу. Как бы в ответ часам, в их ритме, стоголосый хор присутствующих затянул древние, возрастом в четыре века, песни, которых Тимоти и знать не мог. Переплетя руки, гости пошли медленным хороводом, а где-то в зябких утренних далях городские часы пробили последний удар и замолчали.

Тимоти пел.

Он не знал ни слов, ни мелодии, но слова и напев складывались сами, правильные, гармоничные, торжественные.

Под конец Тимоти перевел взгляд на верхнюю лестничную площадку, на закрытую дверь.

— Спасибо, Сеси, — шепнул он.

Прислушался. И произнес:

— Хорошо-хорошо, Сеси. Прощаю. Я тебя узнал.

Расслабившись, он дал своим губам свободу, слова вылетали в естественном ритме, голос звучал чисто и мелодично.

В суете и шорохе стали прощаться. Мать с отцом, братья и сестры торжественно-счастливым строем встали у двери, чтобы крепко пожать руку каждому отбывающему и коснуться поцелуем щеки. Небо за открытой дверью окрашивалось голубизной, на востоке разливалось сияние. В дом проник холодный ветер.

Тимоти снова пришлось напрячь слух. Выслушав, он кивнул:

— Да, Сеси. Хочу. Спасибо.

И Сеси помогла ему вселиться в тела родственников, одного за другим. Для начала — в тело дяди Фрая, который, склоняясь у дверей, прижимал губы к бледным пальцам матери; глаза Тимоти глянули на мать с измятого дядиного лица. Он шагнул на улицу, ветер подхватил его и понес в водовороте листьев над домом, над утренними холмами. Внизу промелькнул и скрылся город.

Бац — и вот он в ком-то другом. В кузене Уильяме, который тоже стоял в дверях и раскланивался.

С кузеном Уильямом, стремительный, как облачко дыма, он поскакал вниз по грунтовой дороге: красные глаза горят, на меховой шкуре отблески рассвета, размеренные движения мягких лап, свободное шумное дыхание. Вот новый холм, вот новая низина, а вот он растворяется в воздухе…

…только чтобы забраться в прохладное просторное нутро дяди Эйнара, взглянуть на мир его снисходительным, любопытным взглядом. Дядя как раз тянул руки к невзрачному, бледному тельцу Тимоти. Поднять самого себя руками дяди Эйнара!

— Будь хорошим мальчиком, Тимоти. Ну, еще повидаемся.

На звонких перепончатых крыльях, быстрей листа в потоке, проворней волка на проселочной дороге, с такой скоростью, что местность внизу расплылась и последние звезды закрутились, как галька во рту у дяди Эйнара, — так летел Тимоти, недолгий спутник дяди в его поразительном путешествии.

И вернулся в свое тело.

Выкрики и смех постепенно стихли. Заметно рассвело. Все обнимались, плакали, жаловались на то, что в этом мире им все труднее становится существовать. Бывали времена, когда они встречались каждый год, а теперь десять лет проходит и все не сговориться.

— Помни, встречаемся в Салеме в тысяча девятьсот семидесятом! — крикнул кто-то.

Салем. Тимоти вертел это слово в своем оцепеневшем мозгу. Салем — 1970. Там будут дядя Фрай, и бабушка, и дедушка, и многажды прабабушка в иссохших погребальных одеждах. И мать, и отец, и Эллен, и Лора, и Сеси, и Леонард, и Бион, и Сэм, и все остальные. А он-то сам будет? Доживет ли? Как можно быть уверенным, что доживет?