Эдуард Лимонов - Последние дни супермена Страница 9

Ночь ли, день, неизвестно. Шторы на единственном окне спальни Супермена плотно задернуты. Генрих держит в руке рожком свернутую папиросину с гашишем и тянет пахучий дым. Включенный электрический обогреватель нагнетает на голую Алиску, сидящую на постели и прислонившуюся ко всем подушкам Генриха спиной, горячий воздух.

— А в Сибири холодно, Генрих, а?

— Никогда не был в Сибири, kid, там, я думаю, неинтересно. Я люблю большие города…

— Я ненавижу холод, — объявляет существо, надув губы. — Везде так холодно в Европе. Никогда не была на других континентах, правда. В Африке, наверное, тепло. Вот хорошо было бы никогда не выходить на улицу зимой, выходить только летом, — мечтательно продолжает существо. — Ой, я хочу пи-пи, — внезапно объявляет оно и соскальзывает со старой мягкой кровати Супермена.

«Все-таки оно еще тощее, за исключением попки, — констатирует Генрих, следя за тонкоспинным и узкоплечим существом, боязливо скользнувшим за дверь спальни. Ему еще нужно нарастить мяса на скелетик».

— Ой, какой уж-ж-жас! Бр-ррр! Как в холодильнике! — доносятся из-за двери Алискины вопли. Генрих, оторвавшись от гашиша, усмехается.

— Какая же у тебя холодная квартира! — возвращаясь, жалуется существо. — Как же ты спасаешься тут зимой, если даже в сентябре у тебя такой холод.

— Дом старый, почти средневековый, — оправдывается Генрих. — Стены толстые, даже не кирпичные — каменные. Под домом у нас катакомбы, тянутся под землею до самой улицы Тамплиеров, — терпеливо объясняет замерзшему крокодильчику Генрих. — Моя квартира очень дешевая. А ты где живешь? — спрашивает он, протягивая папиросину Алис.

— В семнадцатом. Погрей мне ножки, — жалобно просит крокодильчик и плюхается на кровать так, что ступни ее оказываются на груди Генриха. Послушный Супермен некоторое время растирает бледные кривые пальчики Алиски, на нескольких из них розовые новорожденные мозоли.

— Ой, хорошо! — блаженно взвизгивает Алиска. — Как массаж, — уважительно говорит она, в то время как Генрих со знанием дела мнет ее ступни, обминая даже мелкие косточки. — Где ты этому научился? Ты что, был в Японии?

— Почему в Японии? — спрашивает Генрих, продолжая массировать молочно- белые ступни будущей панк-звезды.

— Мне кажется, что все приятные для тела вещи пришли из Японии, — говорит Алиска тихо, растроганная вниманием, оказанным ее панк-пальчикам.

— Нет, kid, я научился этому массажу от шведской девушки, с которой жил когда-то в Калифорнии.

— Ебал ее? — спрашивает подозрительная Алиска.

— «Ебал» звучит грубо, — учит мудрый папа Супермен свою уличную девочку. — Где ты нахваталась этих словечек?

— Sorry, father! — фальшиво-кротко извиняется Алис и нахально хохочет. — Ебал, ебал, я знаю. У тебя было много женщин! Сколько? — вдруг спрашивает она.

— Не считал, — говорит Генрих. — Не думаю, чтоб очень много.

— А у меня было много мужчин, — хвастливо объявляет крокодильчик и, выдернув очередную ступню из рук Генриха Супермена, садится на кровати и вызывающе смотрит на него.

— Сто? — называет Генрих первую пришедшую ему в голову цифру и улыбается.

Сомнение мелькает во взгляде крокодильского попугайчика, она почему-то дергает себя за розовый сосок левой грудки.

— Около этого, — кивает она.

— Отдавалась дворовым мальчишкам в подвале consul-flat[54] билдинга, где прошло все твое тяжелое детство? — иронически спрашивает Генрих.

— Я не жила в consul-flat билдингс! — возмущенно кричит Алис. — К сожалению, моя семья была fucking English middle-class idiots.[55] Роботы! И с мальчишками я не ебалась. У меня всегда были взрослые любовники, — гордо добавляет она. — Одному было 28 лет, вот. Он был музыкант. Барабанщик.

Генрих хохочет и, схватив Алиску, целует отважную будущую звезду, оказывается давно уже бродящую по миру взррслых…

— Генри, — внезапно шепчет ему Алис на ухо. — Положи под подушку пистолет.

— Зачем, бэби? — не понимает Генрих.

— Понимаешь, — смущается существо. — Я видела фильм…

— Она видела фильм, — обрывает ее Генрих. — Криминальная романтика в вашем движении была замечена мною еще в 1975 году, — иронически-поучительно начинает он.

— You are boring![56] — бросает Алис и отталкивает Генриха от себя.

— О'кей, kid, — соглашается Генрих, обиженный тем, что его обозвали скучным занудой. Он опускает руку к полу и достает из-под кровати пистолет. Ставит его на предохранитель и кладет под подушку…

— Так он был под кроватью! — радостно кричит Алис…

— Да, где же еще, — победоносно смотрит на нее Генрих. — Где еще место пистолету, как не рядом с его хозяином…

Успокоенное, может быть, охранительной близостью оружия, существо вдруг свертывается в зародыш, отворачивается от Генриха, только ее попка прильнула к нему, и, загребши на себя многочисленные одеяла Генриховой квартирной хозяйки, почти мгновенно засыпает. «Как дитя, навозившееся за день в снегу», — думает Генрих и тоже закрывает глаза. Увы, ему не так легко уснуть, как девчонке. Некоторое время Генрих в полугашишных видениях бежит за трамваем, неспешно уносящим куда-то его родных и близких, потом все-таки понимает, что ему не попасть в трамвай, символизирующий его жизнь, и идет один по трамвайной линии между бетонных котлованов и ужасных железных конструкций, глядя, как в удаляющемся от него последнем вагоне трамвая горит розовая шапка его отца…

Просыпается он от стеснительного смеха. Открыв глаза, он видит дитя, сидящее на корточках перед открытым настежь старым шкафом, принадлежащим, как и все в квартире, его хозяйке, мадам Боннард. Дитя поворачивается к Генриху, и он видит, что в руке нежного существа огромное розовое дилдо, которое она стеснительно сжимает обеими руками…

— Что это, Генрих?

— А так, пустяки, это не для тебя, kid, для взрослых женщин, — спешно сообщает Генрих, видя, что невыросший ребенок прижимает двухфутового, тяжелой резины монстра к легкой своей груди.

— Почему не для меня, Генри? Я хочу как взрослые женщины, я взрослая, я женщина. Ой, какой… — Дитя уважительно отстраняет монстра в пупырышках резины от себя, разглядывает. — Огромный какой, страшный… Войдет он в меня, как ты думаешь, Генрих?

Дитя встает и, расставив ножки, чуть согнув их в коленях, примеривается членом между ног.

— Дура маленькая, прекрати немедленно, куртизанка хуева, — беспокоится Генрих и даже привстает в постели.

— Генрих, попробуем, а?

— Дура, хочешь все себе там разорвать?

— Она не такая маленькая, Генрих, она растягивается, — смеется голый попугайчик. — Я пробовала… бутылку от пива…

— Хулиганка! Вредно делать такие вещи. Станешь нимфоманкой…

— Хэй, Генрих, ты не мой папа, ты мой любовник, не так ли?

Увы, Генрих ничего не может против этого возразить. Он точно не Алискин папа, он ее любовник, потому он обреченно смотрит, как существо, пыхтя, пытается сесть на член, опирая другой его конец об угол кровати. Повозившись несколько минут и не достигнув желаемого результата, существо вздыхает.

— Нет, не сейчас, попробую позже. Сейчас я не возбуждена, поэтому она твердая, не растягивается… А ты все-таки dirty old man[57]…— с уважением говорит она.

Супермен не верит своим ушам. «Вот в какое странное и смутное время мы живем, — думает Генрих, — когда вкусы маленьких девочек и тех, кого, называют dirty old man, полностью сходятся. А может быть, они и всегда сходились», — думает Генрих. И ругает себя за то, что все еще не может избавиться от комплекса неполноценности по поводу разницы в возрасте между ним, Генрихом Суперменом, и его девочкой, тогда как они юная самка Алис на деле только мужчина и женщина. «Все! — Супермен приказывает себе прекратить ненужные рефлексии. — Точка! Скажем «нет» нашим комплексам».

Генрих встает. Когда он наклоняется, чтобы взять со стула тельняшку, голая Алиска вдруг прыгает ему на спину, сзади.

— Kill the suckers, fuck the fuckers![58] — орет она истошным голосом и пытается взобраться по Генриху, как по дереву, вверх.

Генрих хочет оторвать девчонку от себя, но девчонка замком сомкнула кисти вокруг его шеи и, хохоча, болтается на Генрихе, размахивая ногами… Генриху ничего не остается, как опрокинуться с дитем на кровать. Некоторое время они возятся, наконец мускулистый Супермен все же одерживает верх над цепкой панк Алис и, перевернув ее белой попкой кверху, шлепает несколько раз.

Неожиданно для Генриха девчонка вдруг начинает реветь.

— У-у-у, — всхлипывает она. — У-у-у! Fucking animal![59] — кричит она, поднимая лицо в слезах от подушки. — Конечно, ты сильнее меня, животное! Чего дерешься?

— В английских школах у вас, насколько я знаю, всегда пороли детей и делают это до сих пор, чтобы детишки не баловались, — пробует отшутиться Генрих.