Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению Страница 9

— Если у человека есть мечта — жизнь будет верной. Конечно, хорошая мечта. А приобрести машину — что здесь плохого, чему ты иронично улыбаешься? Ну представь себе: куда бы девал деньги с его буйной энергией наш бывший морячок? Нет сомнения, пропивал бы. Шелгунов уже подбирался к нему, не он, так девочки уж наверняка раскрутили… Ну и что за жизнь была бы у нашего Василька — таскался бы по кабакам, мотался от одной бабы к другой, хлестал бы без просыпу… И сгинул бы. А с мечтой — другое дело, другой коленкор. Человек все по ней равняет, себя сдерживает, не растрачивает по пустякам…

Я заметил с шутливой ноткой:

— Он тебя боготворит…

Алексей уколол меня взглядом своих проницательных острых глаз:

— При чем здесь — «боготворит»? Знаешь, я подметил: большие сильные люди любят подчиняться, слушаться других. Но знают свою силу. Василек просто играет, наверное, была у него мысль: в случае чего я этого плешивого мухоморчика одной левой перешибу. Но после Шелгунова, нашей с ним сшибки, он понял, что я вполне за себя постою… Да и чего нам с ним делить? Зла мы друг другу не желаем…

Мы разговаривали вполголоса, но довольно отчетливо, зная, что после смены Василек спит как убитый и в комнате можно на барабане стучать.

Алексей с каждым разом открывался мне с неожиданной стороны. И мне уже казалось, что он старше меня лет на двадцать. К любой неоднозначной ситуации он подбирал безошибочные ключи, и все разрешалось в его пользу.

Однажды он поставил меня в тупик вопросом:

— Тебе нравится Базулаева?

Я попытался сострить насчет ее уникальной косы, но Алексей настаивал:

— Нет, я серьезно.

— А почему ты решил, что… у меня к ней симпатия?

— Часто вижу вас вместе, да и вообще, со стороны-то виднее.

— Ошибаешься, — сказал я, чувствуя, что неспроста он задал мне этот вопрос. — Мы с ней просто друзья. Она — умница, знает в три раза больше, чем мы с тобой.

— Это ясно, — задумчиво произнес Алексей, отодвинув от себя тетрадь с записями лекций какого-то высокоумного преподавателя. — Но это для женщины скорее недостаток, чем добродетель. А Базулаева… Есть в ней что-то прочное, чисто женское, чего сейчас нет у многих. Надежность, что ли… Из нее хорошая жена выйдет, — помолчав, несколько мечтательно произнес он.

— Так за чем же дело стало? — намекнул я.

— Всему свое время, — ответил Алексей, снова уткнувшись в тетрадь.

За мутным стеклом окна над ночным городом уже созрела желтая луна, пронзая все бледным романтическим светом. Но нам до нее не было никакого дела; страницы, страницы, страницы заслонили собой весь мир…

Глава четвертая

…Преподаватели многозначительно переглянулись. Молодой, с вислыми, давно не стриженными усами, в раздумье повертел ручкой в руке, потом опять вопросительно взглянул на своего коллегу — низенького толстячка с жизнерадостным лицом.

— Ну, что — ставим «отлично»?

— Ставь, — согласился толстячок.

Меня выбросило из аудитории, как катапультой. Выражение моего лица все сказало, и те, кто стоял в коридоре, расступились передо мной без слов.

Теплый влажный день набросил на меня легкую вуаль мелко сеющегося дождя. Тучи будто обмякли в истоме, почти не двигались, касаясь отяжелевшими животами высотных домов. На газоне, блестевшем насыщенным изумрудным цветом, работала, фыркая мотором, газонокосилка. Ее вел мужичок с высохшим осенним лицом, с потухшей сигаретой в съежившемся безгубом рту. Даже сквозь чадный бензиновый дым пробивался ко мне такой чуждый и неестественный в городе запах скошенной травы. Я ожидал Алексея, наполненный доверху счастьем от удачно сданного экзамена, теплого дождя, деревенского запаха травы; вспомнил, как с отцом ездили в луга, как нас застал проливной дождь, а потом появилась близко радуга, насыщенная красками, выписанная от края до края, и душа моя, как мокрый воробышек, рвалась неосознанно куда-то далеко, в сказочные края…

Мать наказала мне: чтобы не сглазить, не писать конкретно о том, как я сдаю экзамены. Если троек нет, дать телеграмму — «все хорошо». Если есть, то написать письмо и подробно рассказать, как все это произошло. Сейчас я подумал, что повод для телеграммы есть.

Алексея я увидел не одного. Он шел с Машей, что-то с достоинством бывалого человека рассказывал, и я видел, что Базулаева слушает его с интересом.

«Ну что, кажется, и они неплохо прошли второй этап», — с облегчением подумал я и пошел им навстречу.

Пришло время, настал день, когда позади остался самый страшный экзамен — литература и русский язык (устно). Что бы мы без Маши делали! Я — «хорошо», Алексей, а заодно с ним и Николай, — «удовлетворительно», Маша сделала, как посмеивались, «хет-трик» — получила третью пятерку…

И странно: ни восторга, ни умиления, ни даже простой радости я не испытал, когда прочитал свою фамилию в списке тех, кто зачислен. Наверное, все уже давно перегорело. Да и все наши, узнав, что поступили, лишь отходили от стенда с виноватой и будто бы неловкой улыбкой, потому что рядом существовали и трагедии, и море слез, и бурные истерики тех, кто обманулся в своих надеждах.

Как ребенок, радовался только Николай Яблонев. На своих длинных, словно складывающихся ногах он прыгал, как на пружинах. Всех обнимал и тряс:

— Ну, теперь живем! Студенты! Просто не верится!

Алексей невозмутимо поглаживал свою проплешину.

Маша понимающе улыбалась. Тут же, сгруппировавшись в легком эйфорическом возбуждении, стояли первокурсники Сашка Авдеев, Катя Башкирцева, Лена Трясоумова, Таня Гладышева (девчата все городские); Наиль Симашев, бывший милиционер, и еще кое-кто; я назвал только тех, с кем познакомился так или иначе во время экзаменов.

Наверное, каждый из нас ощущал нечто вроде светлого опустошения: была цель, все было подчинено ее достижению, теперь она достигнута — что остается делать? И от того, что теперь свободен и независим от времени, было немного печально, что ли… Но, очевидно, только не Николаю.

— Дамы и господа! — возгласил он, когда мы отошли от стенда, где толпа становилась все гуще и гуще, в сторонку. — Это дело нельзя так оставлять. Это веха в нашей молодой жизни. Надо эту веху отметить! Кто против, кто воздержался?

— Да, можно… — неуверенным голосом поддержал кто-то Яблонева. Девчата переглянулись.

— Что ты предлагаешь конкретно? — захотел уточнить Алексей.

— Скрепить шампанским наше славное студенческое братство, — высокопарно изрек Николай, театрально взмахнув рукой, словно поднимая вверх пенистую чашу.

— А как на это смотрит наша милиция? — кокетливо скосила глазки на Симашева Таня Гладышева, низенькая толстенькая девушка.

— Присоединяюсь, — хохотнул Наиль, дернув верхней губой так, что его иссиня-черные усики браво взлетели вверх.

— Заметано, — Николай в нетерпении потер руки. — Теперь второй вопрос: где будем сидеть? На природе? Весьма опасно, не те времена. Тогда — где?

— Можно у меня, — сказала Катя Башкирцева, все это время с легкой усмешкой посматривающая на суетливые движения Яблонева.

Она выделялась среди всех нас какой-то особой отдаленностью от общих забот, несуетностью, холодной недоступностью. Иногда приходилось видеть на ее бесстрастно-белом лице судорожную гримасу брезгливости. Я избегал встречаться с ее дымчатыми загадочными глазами — в них ничего нельзя было увидеть, кроме вечной насмешки.

«Ну и краля!» — как-то шепнул мне Алексей, увидев ее рядом с нами.

В этот день на Башкирцевой была вязаная, с короткими рукавами блузка в белую и сиреневую полоску. И белая расклешенная юбка…

У Башкирцевой мне нравились руки. Я как-то сразу обращаю внимание на руки — почему, и сам не знаю. Вот у Алексея руки неторопливые, снисходительные ко всем предметам, попадающимся на их пути; они любят отдыхать и делать свое дело с четким взаимопониманием. А Николая отличали пальцы-проныры, пальцы-ящерицы. Они не любили оставаться на одном месте, все бегали, прыгали, скакали, рыскали, изучали. Вечное движение, перпетуум-мобиле. У Базулаевой руки казались мужскими, предназначенными для тяжелой физической работы — кисть широко вылеплена, пальцы, словно растянуты. Но они двигались с женской застенчивостью, и если касались кого-нибудь, то с такой бережливостью, будто заранее просили извинения.

Совершенно иное — руки Кати Башкирцевой. В них можно было влюбиться, как в человека. Я с трудом отводил от них взгляд, потому что они с чарующей простотой природной грации притягивали, звали, как будто обещали что-то. Каждый пальчик был самостоятелен, сам по себе, создавал свой образ: хрупкий, изнеженный, беззащитный мизинчик теснее прижимался к безымянному, как бы боясь одиночества, а тот добрый и ласковый был, как нянька; указательный, выточенный до божественного совершенства, олицетворял собою власть имущего, он знал все на свете и считал в порядке вещей, когда перед ним сгибался в полупоклоне самый высокий, но такой боязливый, средний… И даже пятый — самый толстый, неуклюжий, живущий на отшибе — как-то выглядел по-спортивному подтянутым в талии, и, естественно, признавался своим в этой блестящей компании утонченных аристократов…