Андре Бринк - Мгновенье на ветру Страница 9

— Поди сюда! — зовет она, и он подходит. Она разглаживает складку на карте. — Покажи мне, как нам добраться отсюда до моря.

— До моря? — Он оборачивается и показывает рукой — море находится там, далеко, правее восходящего солнца.

— Да нет, ты мне здесь покажи, — с досадой говорит она, — здесь, на карте.

Он опускается против нее на корточки и, нахмурившись, с любопытством и опаской разглядывает карту.

— Мы находимся вот здесь. — Она показывает ему — где. — Вот это берег моря. Но как нам к нему выйти? Где лежит путь?

Он качает головой, поднимается на колени и снова машет на юго-восток.

— Ты что же, никогда не видел карты?

Он смотрит на нее угрюмо, подозрительно.

— Вот это Капстад, — нетерпеливо объясняет она. — Здесь Горячие Ключи. Здесь Свеллендам. Это — горы Аутениква. Вот путь, которым мы двигались сюда. Теперь покажи мне…

— Зачем вы меня-то спрашиваете? — в гневе перебивает ее он. — Вы же считаете, что эта земля вам принадлежит. — Он хватает карту за угол и дергает, банки падают, спирт льется на траву. Швырнув карту на землю, он в сердцах плюет. — Растопчите свою карту, выбросьте, — земля как была, так и будет, ничего на ней не изменится.

— Не смей трогать мою карту! — кричит она, пораженная этой неожиданной вспышкой, испуганная, обескураженная. Нет, она не поддастся страху. Она никогда никому не позволяла брать себя за горло, почему же сейчас должна спасовать? Отец, который был ей ближе всех, несмотря на их бурные ссоры, любил повторять: «Не понимаю я тебя, Элизабет. Надо было тебе родиться мужчиной», потому что в ней было качество, которое многие принимали за проявление «мужского характера»: не резкость и не суровость, о нет, но внутренняя замкнутость, сознанье собственного достоинства, скрытое за внешней мягкостью и простотой манер, готовность дать немедленный отпор всем, кто посягнет на ее мир, любой ценой сохранить то, что она считает своим.

Она понимает, что молчание не сулит добра, но все-таки не желает сдаться.

— Что с тобой спорить, только время терять, — надменно бросает она. — Ты просто дурак.

— Ну что ж, прекрасно! — Он снова вспыхивает. — Ваша карта привела вас сюда, пусть она и отведет вас домой!

Ты разбираешься в этой никому не нужной карте, а я нет, и потому я — раб? Нет, ложь! Я не ношу с собой ни клочка бумаги, зато я видел эту землю собственными глазами, я слышал ее запахи и голоса, я ходил по ней, трогал ее, обнимал, она для меня воздух, хлеб, жизнь. И я знаю — земля не там, не на твоей карте, она здесь, со мной. А ты что знаешь о ней?

— Раз я дурак, обходитесь без меня.

Она наклоняется и, взяв с земли карту, начинает ее аккуратно свертывать.

— И обойдусь. Обходилась же я до сих пор, — произносит она наконец с усилием, — и я, и мой муж.

— Ничего себе обходились — ваш муж как ушел, так и не вернулся.

— Он обязательно вернется!

— Уж скоро неделя, как его нет. Сколько вы еще собираетесь сидеть здесь и ждать?

— Как же я могу уйти, а если он вернется? Я потом всю жизнь буду мучиться, что он, наверное, пришел, а я его не дождалась.

— Он что же, малое дитя, без вас шагу ступить не умеет?

— Я — его жена. — Он не ждал от нее ответа, и уж, конечно, не ждал таких тихих, гордых слов и, услышав их, отводит глаза. Она стоит, высоко вскинув голову, грудь ее прерывисто вздымается. Мало ли что было между нами, сейчас это не важно. Пусть даже мы ошиблись, пусть я не люблю его, презираю, — неважно: он — мой муж, и он — отец ребенка, которого я ношу под сердцем.

— Думаешь, легко мне было ждать здесь столько времени… — говорит она. Голос ее смягчился, но в нем нет жалости к себе. — Думаешь, легко было идти по этой стране…

Он поднимает глаза, но, встретив ее взгляд, потупляется и уходит к фургону. Что ж, видно, настал и твой черед. Человек думает, что он свободен от этой земли, но рано или поздно все начинают чувствовать ее власть.

Она идет следом за ним.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает она, забираясь в фургон, чтобы положить карту. — Как по-твоему, что мы должны делать?

— Лично я буду пробираться к морю, — говорит он. — Надоело сидеть и ждать неизвестно чего. Пора двигаться дальше, завтра утром я ухожу. А вы как знаете, можете идти по своей карте. — Он поднимает на нее глаза. — А то идемте со мной, если надумаете.

— А вдруг он завтра вернется? Или через неделю?

— Вы хотите родить живым и здоровым ребенка, которого носите, или вам важнее сидеть здесь и дожидаться покойника?

— Он не покойник, он жив!

Пожав плечами, он берет с сиденья винтовку, отсыпает немного пороха и пуль.

— Куда ты?

— Раздобыть мяса.

— Кто тебе позволил взять винтовку?!

Он видит, каким отчаянием вызван ее протест, и все-таки выходит из ограды, не оглянувшись. Осталась позади купа диких смоковниц, он спускается по травянистому склону, который зазеленел после недавних ливней, прорывших в красной глине глубокие канавы. Чем ниже он спускается, тем гуще заросли деревьев и кустов. Звериная тропа, вьющаяся среди кустов молочая и саговников, привела его к ручью, он переходит ручей вброд и поднимается на следующий холм, где на вершине, он знает, часто пасутся антилопы. На душе у него тяжело. Как же ему довести ее с ребенком до моря? Знала бы ты, как бесконечно далеко до Цицикаммы! И как ты потом будешь добираться от Цицикаммы до Капстада? Тебе нельзя оставаться здесь, я знаю. Но как мы одолеем этот путь? Нет, не этого я ожидал, когда подходил к твоему фургону, о нет. Я просто хотел… чего я хотел? Откуда мне знать? Я просто хотел, чтобы ты рассказала мне о Капстаде. Я столько лет скитался вдали от него, вокруг были дикие звери, камни, колючий кустарник, безмолвие, лишь изредка я встречал кочевников-готтентотов. Человек ко всему привыкает, смиряется и продолжает жить, и все же, и все же… Я уже не смогу бросить тебя здесь. Я все еще скован печалью, которая пронзила меня, когда я узнал в тебе ненавистный Капстад. Разве я могу с ним снова расстаться?

«Интересно, кто в чьих руках? — думает он. — Кто в ком больше нуждается?»

И все равно они должны идти дальше. Каждый раз, когда человек продолжает путь, он словно начинает его заново. Там, на острове, где ему приходилось с утра до ночи бить камни, копать грядки в огороде, ловить рыбу, он, улучив минуту, собирал обломки досок, чтобы смастерить себе плот и весла. Сколько месяцев прошло, пока наконец все было готово. А потом он стал ждать удобного случая, потому что иногда с каторжников снимали кандалы и цепи. Наверное, был праздник, потому что им дали вина и долго читали Библию, и когда пьяные стражи задремали, он незаметно убежал и до темноты прятался в зарослях. Шумели волны, шуршала галька на берегу, потом негромко всхлипывали весла, мерно разрезая воду, — он плыл к слабому мерцающему свету на берегу, к темной громаде горы, а в просторном небе над головой горели звезды. Ветер был встречный, море сильно волновалось. Но он знал, что другой возможности у него не будет. Вскоре волны так разыгрались, что пришлось бросить весла и вцепиться руками в плот, иначе его бы смыло. Доски под ним скрипели и плясали, и вдруг плот развязался. Он ухватился за обломок доски, лег на него грудью и поплыл. Если бы только видеть волны, знать, когда на тебя обрушится следующая лавина… Он наглотался воды и чувствовал, что тело его стало тяжелым, как мокрый парус, он уже не знал, в какой стороне берег, его тянуло ко дну, он кашлял, захлебывался. Все, конец. Руки от холода свело судорогой, в груди горел огонь. Вот она — смерть, и все равно он барахтался, все равно пытался плыть. И вдруг его выкинуло на берег. Наверное, такое чувствуют, когда рождаются. Без единой мысли в голове он выполз из полосы прибоя и упал на песок, дрожа и корчась, точно умирающая рыба.

— Помни, — говорил ему баас, — эта земля — твой удел.

Это ты, земля? Так обними меня и не выпускай из своих рук, я больше не могу бороться, вода снова тянет меня к себе.

А потом, проведя ночь в горах, он пробрался тайком в усадьбу, взял там коня и ускакал. Он знал: если рассвет застанет его в окрестностях Капстада, пощады не будет. «Возвожу очи мои к горам…» — эти слова он слышал еще в детстве, ведь его старались воспитать религиозным — как же иначе! — рассказывали об Иисусе Христе, о Хейтси-Эйбибе, но эти легенды перепутались в его голове со сказками бабушки Сели о великом пророке.

Днем он прятался в густых зарослях. А на третью ночь оставил измученного коня уже высоко в горах и полез по крутым скалам вверх.

Внизу, в лунном свете, широкой дугой раскинулся Фолс-Бей, такой прекрасный и величавый, что захватывало дух; вдали темнела Столовая гора — моя гора, мой залив. Здесь я родился, здесь живет моя мать, здесь похоронена бабушка. А отец, которого я никогда не знал? Его колесовали на площади перед дворцом губернатора, но имя его до сих пор живет в народе. Мой край, моя родина. Я закрываю глаза и так ясно вижу широкие равнины, фламинго и виноградники, серебряные деревья, белые дома, я слышу вонь городских кварталов, где живут рабы, кисловатый запах молодого вина в погребах усадьбы, вижу кареты, которые несутся в тучах пыли, среди своры собак. Эта земля — мой удел, говорил мне баас. И вот теперь я должен ее отринуть, отбросить, точно старое, пропитанное потом и кишащее блохами одеяло, а ведь человек в конце концов начинает любить даже свои струпья. Уйти за этот гребень и все начать сначала, выучиться всему заново: вот это — камень, это — дерево, это — олень, это — гадюка… Моя земля, моя бесплодная пустыня, отныне мы с тобой один на один.