Леонид Бежин - Чары. Избранная проза Страница 9

Прислонившись к березе, обессиленные, мы пили чай из большого китайского термоса — чаинки прилипали к влажной, распаренной пробке.

— Милый, повернем, — наконец взмолилась Лиза, да и сам я устал от этих нелепых гонок.

На даче мы нашли единственный способ согреться — протоптали дорожку к заснеженной кухне и зажгли все четыре конфорки. Ото всех безумств и восторгов, перепадов блаженства и муки нервы у меня совершенно расстроились, и я сделался как глупенький ребенок. «Чем все это кончится?! Чем?!» — думал я, и меня охватывал ужас при мысли ее потерять…

Мы долго прождали обратную электричку, но оказалось, что ее вообще отменили, и ждать нам еще полчаса. Рядом был тот самый чудо-магазинчик, куда потянулись с платформы замерзшие пассажиры, и мы тоже решили еще немного погреться.

Нечистая сила нас надоумила…

В магазинчике, у ближнего прилавка, где продавали мебель, шкафы, полки и всякие мелочи, мы лицом к лицу столкнулись с моим отцом. Он только что выбил чек в кассе и, держа его в зубах, суетливо рассовывал сдачу по кармашкам кошелька.

— Петр! — воскликнул отец, произнося мое имя слегка по-французски в нос от невозможности разжать зубы.

Он мог бы и не заметить Лизу в толпе, окружавшей прилавок, но она сама поторопилась проявить любезность и поздороваться. Отец опасливо, боязливо улыбнулся в ответ.

— Здравствуйте. Весьма рад… Вы, так сказать, вместе…

— Что ты купил на этот раз? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Знаете ли, отличная палка для занавесок. М-да… — пробормотал отец с той же боязливой, искривленной улыбкой и неловким пожатием плеч.

Лиза выразила живейший интерес к его словам, светясь дружелюбной признательностью за то, что ее сочли достойной такой интимной процедуры, как родственный обмен мнениями по поводу совершенной покупки. Она ждала, что мы тоже заговорим в тон ее праздничным чувствам и расширим круг обсуждаемых светских тем, но мы угрюмо долбили что-то о занавесках. Вскоре отец окончательно скис и зачем-то приплел к разговору Сусанну, попавшую ему на язык, как волос, от которого потом не отплеваться. Отец запнулся, покраснел, но было поздно, и Лиза все поняла.

Нет, она не ревновала, не упрекала, не осуждала, но к ней вернулась та самая рассеянная задумчивость, не покидавшая ее всю дорогу. На Арбате мы простились, не договариваясь о встрече и не предполагая, что встретимся этим вечером.

Дома все повернулось неожиданно. При моем появлении за столом воцарилось гробовое молчание, хотя минутой раньше родители явно спорили и предметом их бурного спора был я. Отец продолжал ожесточенно вертеть в руках крышку от сахарницы, а мать бессмысленно выдвигала и задвигала ящик стола, защемляя им бахрому скатерти.

— «Явился!» — сказал я о себе словами матери, которая именно это должна была сказать и именно таким тоном.

Мать оставила мое паясничанье без внимания и выдержала паузу, чтобы произнести то, что действительно собиралась произнести.

— Или ты с ней порвешь, или у меня больше нет сына! — Эта фраза была ею приготовлена заранее и прозвучала с комичным оттенком, который в первую очередь уловила она сама.

В знак моего недоумения, вызванного столь угрожающим ультиматумом, я пожал плечами, присвистнул и стал расшнуровывать лыжный ботинок.

— Ты слышишь?! — спросила мать, чувствуя, что начала неудачно, и поэтому с капризной настойчивостью требуя к себе особого внимания.

Отец вскочил со стула, немыми жестами умоляя меня ответить. Я сказал, что все прекрасно слышу, и он такими же жестами донес мой ответ до матери. Она выпрямилась и сложила руки на груди, чтобы справиться с волнением и в то же время показать, как я, негодный, ее разволновал и расстроил.

— Ты, сын хороших родителей, связался с… — Мать сдержалась и не произнесла вслух того, что было бы неприлично в разговоре между хорошими родителями и их не совсем еще пропащим сыном. — Я понимаю, ты молод, горяч и не проконтролировал себя, поддался безрассудному влечению. Но зачем то, что произошло раз или два, превращать в целую историю?! Ты не знаешь, какие бывают женщины и как легко тебя обвести вокруг пальца! Я уже не говорю, что ты можешь подцепить дурную болезнь…

Вынужденная прибегать к таким аргументам, мать беспомощно обернулась к отцу, уступая ему право действовать там, где ее женские силы решительно иссякали.

Со мной творилось странное: я что-то злобно выкрикнул, расхохотался, упиваясь своим смехом, судорожно взмахнул руками, словно вышедшими из подчинения, бросился на кухню и сел там истуканом вплотную к двери. Отец робко постучался, сквозь матовое стекло двери, делая мне умиротворяющие знаки. Тогда я встал и выключил свет, чтобы меня вообще не видели из коридора.

— Петя, — прошептал отец, — ты просто пообещай. Мама простит.

Я всей тяжестью упрямо привалился к двери, чувствуя затылком холод стекла и слыша за собой возню: мать уводила отца, умоляя его успокоиться, а он упорствовал, упирался, опасаясь, что без него, миротворца, мы окончательно рассоримся. Матери все-таки удалось спровадить его в комнату; через минуту она вернулась и требовательно постучала.

— Открой! — Голос не допускал возражений.

Чем отчаяннее упирался я в дверь, тем настойчивее подчеркивала мать, что не собирается мериться со мной силами: у нее есть иные права для того, чтобы потребовать от меня послушания. Тогда — чуть не сбив ее с ног — я открыл дверь, выбежал из кухни, ворвался в комнату, достал из-под буфета фанерный чемоданишко, с которым меня когда-то отправляли в пионерский лагерь (на крышке сохранилась наклейка с именем и фамилией), и стал бросать в него вещи.

— Ты куда?! — в панике воскликнул отец, призывая мать воздействовать на меня, раз в его собственные задачи входило успокоиться и не волноваться.

Мать увела его на кухню, так как теперь арена ее дуэли со мной переместилась в комнату.

— Куда ты?! В притон той женщины?! — Она властно взялась за ручку чемодана.

Было очень забавно: я держал чемодан, мать наваливалась на него всем телом, стараясь, чтобы он вновь соприкоснулся с полом. А наклейка на фанерной крышке напоминала о тех временах, когда я, целомудренный и невинный, просыпался под звуки пионерского горна, не помышляя ни о каких соблазнах, кроме хорошей отметки за собранный гербарий и лишнего стакана компота из сушеных яблок, чернослива и маринованных вишен. Да, вишен, косточки от которых можно потом долго катать языком за щекой.

Мои каникулы мы пробездельничали, просыпаясь поздно, этак часов в двенадцать, затем подолгу завтракая, приглядываясь к погоде за стеклами и лениво размышляя на предмет того, стоит ли вообще показывать нос из дома. Я словно не знал, где я, в чужом городе, на чужой планете. В моем сознании произошел легкомысленный сдвиг, и то, что должно было меня заботить и угнетать — разгневанные родители, чужая квартира, соседи за стенкой, — казалось мне нарисованным на белой простыне экрана иллюзорным кинолучом с роившимися в нем пылинками. Зато реальность этой комнатенки получала странную выпуклость, и каждая вещь стала чуть ли не символом, высшей категорией бытия, носительницей сокровенного жизненного смысла: разбросанные на столе карты, чугунная сковорода, солдатское одеяло…

Мы вели беспечную и упоительную богемную жизнь. Ближе всего к дому был магазин с вывеской «Соки-Воды», и, чтобы лишний раз не появляться на ворчливой и придирчивой коммунальной кухне, мы ударились в вегетарьянство, сыроедение и пили лишь виноградный сок из большой и пыльной стеклянной банки, вскрытой консервным ножом. Я забыл о библиотеке, старике Карамзине, зато Лиза преподала мне другую науку.

— Видишь, с портфельчиком, в каракулевой папахе, в ухе слуховой аппаратик и цыганская серьга? — шептала она, когда мы чинно прогуливались по саду Эрмитаж, Тишинскому рынку, Большой Ордынке или Марьиной Роще (ее особенно притягивали такие места). — Это Мамуля, карточный шулер… А этот маленький, чернявый, с алыми губками, гладко причесанный, в перстнях — Исидорчик, старую мебель скупает.… А вот старушка с палочкой, в берете с наушниками, воротник из драной собаки, на нее шесть маклеров работают, богатющая и скупая, ведьма…

Наведались мы и к тому запорожцу. Вышли из продуваемой февральским ветром, заметенной метелью электрички на загородной станции с теремной террасой вокзала, врезанными в спинки скамеек литерами «МПС» и запотевшим окошком кассы. Платформы были только что расчищены, снег еще не затоптан, бел. И мы побежали, чтобы окончательно не замерзнуть, не закоченеть… Запорожец оказался приверженцем купеческого барокко, и мы сразу заметили точеные балясины, резное кружево наличников, гривастые коньки крыш.

— Сейчас в полушубке, в подбитых валенках… — стал я предсказывать.