Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 9

Другие два документа были как два удара под ложечку, бац справа, бац слева. Во-первых, свидетельство о рождении моего сына, Генри Янгера, появившегося на свет июня 6-го дня 1926 года в особняке номер 5, Вечерние Виллы, Нижняя Глэнмайр-роуд, Корк. Я не помнил о нем ничего. Во-вторых, коричневатая карточка, удостоверяющая мое «Право на бессрочное владение» могилой на кладбище св. Иосифа в Корке, участок номер 30, первая секция, ряд св. Финбарра. По-видимому, я приобрел это право затем, чтобы похоронить вышеупомянутого сына через неделю после его рождения.

От начальных дней своей второй жизни я убеждался, что я — стойкий приверженец всех основополагающих установлений и традиций; и поэтому, когда меня так немилосердно лишили удела мужа и отца, я сразу понял, сколькими давними, бесконечно близкими, домашними воспоминаниями пришлось пожертвовать ради прелестей нового будущего. И было стыдно за себя. Их опыт уже отнял у меня сына. А у кого-то еще — сына, отца или брата, который до нынешнего утра водил грузовик. Еще кто-то потерял шестилетнего ребенка. Не многовато ли жизней за одну?

В тот день я больше не работал. Я блуждал по окрестностям, возле гавани и залива, пока первый луч плавучего маяка не блеснул над еще светлым морем. Я не чувствовал голода, не замечал восточного ветра. Не огни ли это Брэя светились на побережье мили за три к югу? Дома, и семьи, и тесно сплетенные жизни? А позади меня — уютно освещенные дома Киллини, и еще, и еще много, вокруг маленьких пристаней Долки и Сэндикоув. В полумраке Дан-Лэре таились закрытые пансионы, заколоченные кафе, запертые купальни; колыхались и шелестели зимние вороха водорослей на обнаженных отливом скалах. Почтовый пароход в огнях, отплывающий в Британию, на выходе из гавани коротко загудел. Меня почему-то тронула мысль о том, что здесь сошел на ирландский берег в 1821 году полубезумный Георг IV; но гораздо трогательнее было зрелище возведенной на мысе круглой сторожевой башни, той самой, из «Улисса» Джеймса Джойса, человека с бездонной памятью, которая вдохновляла и терзала его, которой он обязан был своим мужественным жизнелюбием. В последнем из тех баров, что подвернулись на моем петлястом пути, я, все думая о Джойсе, задался вопросом, взаправду ли время облегчает скорбь. Может, и облегчает, раз хоронит утраты под слоем новых переживаний, которые в свой черед становятся горестями. Я наблюдал за толпой, втискивающейся в дублинский автобус. Такова жизнь для большинства людей: надо поспеть на автобус. Ну, а для немногих мыслящих? Трагедия, воспринятая комически, чтобы сберечь рассудок, или несуразица, принятая всерьез, чтоб сохранить достоинство, не постыдив тупых богов, сдуру все это затеявших.

Если бы я писал сейчас роман, то я, вероятно, оставил бы открытия и подвохи моего досье в таком виде, в каком их пока что преподнес, и отложил бы на потом объяснения, примечания и уточнения: некоторая невинная загадочность поддразнила бы и позабавила читателя. Однако нельзя секретничать, если пишешь для прояснения собственных мозгов. А то недолго и самому запутаться. Я стоял у могилы малютки Генри Янгера на многолюдном кладбище города Корка. Звенели весенние птичьи голоса. Я стоял возле дома, где его мать произвела его на свет и где он умер, — стоял, предварительно удостоверившись по старым домовым книгам, что мистер и миссис Дж. Янгер действительно обитали там в 1925 году. Я испытывал то чувство утраты и одиночества, которое описал. Все без обмана. Я не солгал ни в чем: это мне солгали. Понадобилось немало времени, чтобы обнаружить, что досье было не мое. Уже за неделю-другую стала очевидна его обманчивость, так что я должен был или мог бы и раньше сделать итоговое открытие: я не был женат на Бриджет Олден, и Генри Янгер — не мой сын. Но только добравшись до Каслтаунроша, я выяснил, кто я такой на самом деле. Да и тут у меня в душе возникла такая, метеорологически выражаясь, турбулентность, что очень не сразу признал я Джеймса Янгера собственным братом. Много лет спустя оказалось, что я проглядел третьего брата, Стивена. И все же направление моих поисков было не совсем ложное. Я копал, как сыновья того старика из басни, который поведал им, что в его земле зарыто сокровище, но не сказал где, и они перекопали всю землю пядь за пядью, а вознаградил их урожай. Если бы я искал без толку, я бы так и сказал с самого начала, опорожнил бы пустой кузов, как самосвал. А я был должен, должен и теперь встряхивать, промывать и просеивать золотоносный песок, выискивать сокрытые крупицы. Нет-нет, назад, лихорадочно, пускай даже озлобленно, — назад к той груде сведений, за ними слово.

У меня сразу отлегло от сердца. На радостях я даже рассмеялся. Остальные, еще не разобранные материалы показались мне россыпью изобилия, и подлог исключен, все легко поддается проверке: счета и квитанции об уплате подоходного налога, перечни акций, паспорт на старенький «вулзли-1500» в моем гараже, счета и квитанции об уплате коммунальных налогов, и не только за этот дом, но и за другие, в разных районах Дублина и в Англии, длинный список местных телефонов с фамилиями нужных людей — терапевта, окулиста, дантиста, бакалейщика, зеленщика, виноторговца, мойщика окон, водопроводчика, садовника; телефоны фирм, готовых или не готовых чинить мое центральное отопление или посудомоечную машину. Всего-то и требовалось объездить свой район и потолковать кое с кем из этих добрых людей, мне уже слышны были их возгласы: «Привет! Да это никак Джим Янгер? Что-то вас давно не видать!» И несколько наводящих вопросов с моей стороны.

Я поднял трубку и набрал номер против первой фамилии.

— Алло! Доктор Кьюзек? Говорит Дж. Дж. Янгер. Вы меня помните? Росмин-парк, дом 17.

Он был вежлив, но суховат.

— Доброе утро, мистер Янгер. Простите, я вас не помню. Вы были моим пациентом? Я, конечно, получил недели две назад ваше письмо из Лондона, где вы сообщали, что перебираетесь на жительство к нам. Вы нездоровы?

— Здоров как бык! — весело воскликнул я. — Звоню для порядку. Надеюсь с вами не скоро увидеться.

Я сказал еще несколько любезностей, положил трубку и впал в раздумье.

И так они будут все? И для всех для них я буду только именем или числом? Сглотнув, будто в страхе, как сглатываешь, заслышав плевки пуль над головой — а где же это, черт побери, я слышал плевки пуль над головой? — я сообразил, что боги обещали мне всего-навсего социальное обличье, и вот оно, пожалуйста, насмешливо расползлось передо мной по столу. Паспорт? А для чего вообще нужен паспорт, ведь только для того, чтобы такой или сякой чиновник признал владельца оного гражданином А в отличие от гражданина В, но мне-то — с мольбой к бумажной лавине, — мне-то надо знать, что за тип именуется гражданином А! Увидеть себя можно только чужими глазами — и не глазом Часового, Могильщика, Первого Убийцы или Призрака, а глазами близких друзей, которые знают меня и доверяют мне, которым я доверяю.

Лавина пододвинула ко мне еще две реликвии прошлого: пухлый альбом, до отказа набитый фотографиями, и солидную пачку записных книжек, перевязанную мохнатой бечевкой. Дневники, как оказалось, за многие годы. Я раскрыл альбом. Вот он я, мальчик, подросток, юноша, взрослый, щурюсь на солнце, ухмыляюсь другу, улыбаюсь фотографу, вот я в компании, на голове бумажная каска, вот играю в гольф, в теннис, я и девушка, я и две девушки, я и женщина с ребенком. Я перевел дыхание. Фотографии не лгут.

Целых три дня я, весело насвистывая, разбирал фотографии, отобрал двадцать пять из них и принялся раскладывать пасьянс. Эту сюда, эту к этой, на этих двух мне двадцать четыре — двадцать пять, а на этих не меньше сорока, эта блондинка, может статься, моя жена Бриджет, а это мой брат, хотя и сильно постарше меня. Где, однако же, мой сын Генри? Одно лицо на нескольких снимках. Эти мальчики все время с этой парой — обойдемся без них. А эта пара все время со мной. Близкий приятель? Нет, не моя это жена, она все с ним да с ним, из той пары, что все время со мной.

И вдруг мне подвернулась первая подходящая отмычка: снимок, где мне лет двадцать пять, я в панаме набекрень, в кремовом полотняном пиджаке, солнце сияет вовсю, и где-то это не то в Италии, не то на юге Франции. Пока что ничего особенного. Только если женщина с того снимка и правда моя жена, то почему же она не заснята в сиянии курортного солнца? Курортники всегда фотографируют друг друга. Подозрительно? Между прочим, во всем альбоме нет больше ни одного континентально-европейского снимка. Очень подозрительно! И ура! На обороте моей фотографии в панаме дата: 20.04.1924 и место. Кан… Кадам… Каденаббиа? Каннобио. Это на Лаго-Маджоре. Где там мой дневник за 1924-й? Ага, запись от 18 апреля, нервически-обстоятельная: «Виктория, встречаемся с К. на платформе в 10.30; одиннадцатичасовой к пароходу. Подчеркиваю: в 10.30. С Лионского вокзала поезд на Стрезу. Оттуда пароходом в Каннобио». К.? Что еще за К.? (Кстати, эти дневники были-таки мои собственные.)