Алан Милн - Двое Страница 9

Миссис Коулби была ближе всех к цели. Она записалась в библиотеку в Бердоне, заплатила два пенса (как и советовала ей Сильвия) и взяла книжку под названием “По приказу царя”. Сейчас ее читал Том Коулби. Понемножку.

Так обстояло дело с приятельницами Сильвии. Так, казалось, оно обстоит и с Бердоном, и с Литтл Моллингом. Хотя нет. Нашелся человек, который прочел “Вьюнок”. Как ни удивительно, это была старая миссис Эдвардс.

Реджинальд и Эдвардс осматривали рассаду львиного зева в теплице. Шестьсот штук. Посеянные в ящики, высаженные в другие ящики. Пересаженные в тепличный грунт. Теперь пришла пора перенести их в большой мир, на место тюльпанов, которые уже отцвели. Реджинальд украдкой поглядывал на огромную ладонь Эдвардса, сотворившую все эти чудеса, и восхищался.

– Хорошо будет смотреться, – неохотно сказал Эдвардс.

– Если они нужного цвета.

– Непременно. Только взгляните на них.

– На вид сильные. Но мне не хочется, чтобы были бледно-желтые, как в прошлом году. Мы ведь договаривались, что разводим только Огненного короля и Гвардейца, и...

– Я про это и говорю, взгляните.

Ну, подумал Реджинальд, то ли мне пора с ним расставаться, то ли он собирается сообщить мне, что уходит.

– Взгляните на черенок. Видите? Красный. Вот ваш Огненный король. А вот это? Здесь темно-зеленое. Значит, будет цвести алым. Теперь взгляните сюда. Бледно-зеленый, верно? Значит, цветок будет желтым. Всего несколько штук. Я решил, вдруг вам захочется немного желтых. Вот я и говорю, взгляните.

– Ну, – воскликнул Реджинальд, – я не подозревал об этом!

– Люди не подозревают о многих вещах. Я вот не подозревал, что вы написали книгу.

– Да? – переспросил Реджинальд. – Я и вправду...

– Мать прочитала ее.

Реджинальд был слишком удивлен, слишком обрадован, слишком польщен, чтобы говорить. Вот что значит быть писателем! Он понял это только сейчас. “Третий, Расширенный Тираж” мистера Пампа – ладно, всем нам ясно, что это значит. Нас не проведешь. Около сотни экземпляров закуплено передвижными библиотеками и никогда никуда не двинутся. Но здесь, в его краях, прикованная к постели старая женщина на самом деле... Он платит Эдвардсу три фунта в неделю. Эдвардс, наверное, слышал о книге от прислуги – от миссис Хоскен и ни от Элис – и купил ее матери. Истратить семь шиллингов и шестипенсовик в придачу из трех фунтов! Чудовищно! Реджинальд должен был подарить ему книгу. Но кто мог предположить, что старушке захочется прочесть написанный им роман?

– Я вам расскажу, как это случилось, – продолжал Эдвардс. – Молодой Митчелл со станции заходит к нам вечерами. У него бывают газеты, оставленные или забытые в поезде, а некоторые сами отдают ему газеты, уходя с перрона. Мать любит почитать – ей больше делать нечего. Поэтому он приносит ей всякие газеты. Один раз в купе даже оказалась книжка, и он ее тоже принес. “Смотри-ка, Чарли, – говорит он, – это не твой хозяин написал?” “Может быть”, – ответил я, но я не знал, что вы книги пишете. Хорошо получилось, мать прочитала мне кое-что вслух, я узнал сад да и все остальное. Вот так оно вышло.

– Понятно, – сказал Реджинальд. – Ну ладно.

Он всегда говорил “Ну ладно”, уходя от Эдвардса или Челлинора. Это было подходящее завершение разговора. “Ну ладно” значило: “Ну ладно, я весьма занят и не могу разговаривать с вами целый день” или подразумевало: “Ну ладно, вы весьма заняты или, во всяком случае, должны быть заняты и не можете разговаривать со мною целый день”. Реджинальд терпеть не мог это выражение, глупое и никчемное, но, черт возьми, нельзя же уйти просто так, ничего не сказав человеку.

Стало быть, вот как это получилось. Та самая книга, которую он купил на вокзале Виктория и бросил в поезде, оказалась у миссис Эдвардс, которой больше нечего делать, кроме как читать. Без сомнения, когда ты прикован к постели, даже Уэллард лучше, чем ничего.

Тут он подумал про этого проклятого Эдвардса. Разве Реджинальд не объяснил вполне доступным языком: “В этом году не нужно бледно-желтого львиного зева”? Объяснил. А что Эдвардс? “Я решил, вдруг вам захочется немного желтых”. И так всегда. Скажите кухарке, что вы не любите лука, она будет думать, что вы не любите, когда лука слишком много. Скажите садовнику, что вы не хотите желтого львиного зева, и он решит, что вы хотите всего несколько штук желтых. Мы слишком боимся говорить ясно и определенно, а когда слышим что-нибудь определенно выраженное, нам кажется, что это не вся правда.

Во всяком случае, она прочитала книжку. Интересно, что она думает о прочитанном?

Надо найти Сильвию и рассказать ей...

Или не стоит?

Разве имеет какое-либо значение, что она скажет, когда она так хороша во время разговора?

Он рассказал Сильвии.

– Как ты думаешь, кто прочитал “Вьюнок”? Матушка мистера Эдвардса.

– Чудесно! – откликнулась Сильвия. – Наверное, миссис Хоскен сказала Эдвардсу, и он купил для матери. Он твой большой поклонник, правда.

Реджинальд смотрел на нее с нежностью.

– Я бы хотел, чтобы ты всегда ходила в этом платье, – сказал он.

– Тебе нравится?

– Я люблю его. Ты в нем необыкновенно женственна и привлекательна.

Сильвия смотрит на него и опускает глаза.

– Помнишь, что ты написал в посвящении? – спросила она мягко.

– Да.

– Ведь это правда?

– Да.

Она протягивает руку и ерошит его волосы.

– Скоро тебе опять пора стричься, – говорит она. – Я думаю поехать с тобою, дорогой.

– Это было бы замечательно.

– Поедем в пятницу?

– Скорее всего. Подумай, куда бы нам пойти на ленч. – И после паузы: – Ну ладно. – И Реджинальд уходит.

Черт возьми, сказать “Ну ладно” – Сильвии! Ужасно. Он быстро вернулся, поцеловал ее, засмеялся и ушел.

Глава четвертая

I

Написать книгу, думает Реджинальд, ведь это подвиг! Какой труд! Физический труд – написать на бумаге сотню тысяч слов, любых слов. А муки, отчаяние, восторг от удачно найденного слова! Выбрать сто тысяч слов, сознавая, что другой писатель, лучше его, мог бы найти слова лучше. Как он отважился? Как он умудрился написать роман? И теперь, когда он совершил свой подвиг, сотни исписанных страниц явились миру – и никто не заметил этого. Канули как камень в воду, бесследно. Никакого отклика в Лондоне, никакого отклика в деревне. Как будто он ничего не писал.

Ну, не совсем. Сильвии книга понравилась... понравилась ли? И миссис Эдвардс роман помог скоротать несколько часов долгого пути к кладбищу.

Так думал Реджинальд. Но он не подозревал, какого рода деятельностью были заняты Раглан и лорд Ормсби.

Эти двое являли собой любопытную пару. Раглану нравилось быть поблизости от лорда Ормсби, так как он любил находиться рядом с деньгами, а лорд Ормсби любил бывать в обществе Раглана, так как ему нравилось ощущать свою близость к культуре. Раглан же был не просто культурным человеком, а олицетворением культуры, так же как и Ормсби не просто был богат – он служил воплощением денег. Поэтому они держались вместе, и один из них главенствовал, но кто – непонятно.

Раглан в жизни не написал ни романа, ни пьесы, ни стихотворения, ни рассказа. Он вряд ли написал эссе на придуманную им самим тему. Он жил за счет других писателей, как садовник живет за счет фруктовых деревьев. Яблоко вырастает на яблоне, но специалист – это садовник. Как мало яблоня знает (или заботится) о процессе выращивания яблок, как мало она знает о выращенном яблоке. Раглан представлял миру других писателей, интерпретировал их, классифицировал их, анализировал их, сличал их, помещал их в указатели, промывал, пропускал через бельевой каток и развешивал для просушки. Когда он писал о Томасе Деккере, или Николасе Бретоне, или Джордже Коулмене-младшем, казалось, что все три знаменитости написали о Раглане; тем самым он становился более и более известным. Реклама его издания “Гудибраса” как “шедевра Амброза Раглана” не исключала того, что Батлер мог все же написать его самостоятельно, но отлично отражала ситуацию. Было сразу понятно, что, будь Батлер жив и окажись где-то на приеме в обществе Раглана, он непременно пропустил бы в дверях критика вперед, приговаривая: “Только после вас, дорогой друг”. Никто не слышал о Батлере, но все знали Раглана. Сохранится ли это соотношение спустя триста лет, сказать трудно.

Ормсби был владельцем газет и скаковых лошадей. В силу первого он был известен как “Роберт, первый барон Ормсби”, в силу второго – отзывался на обращение “Старина Боб”. У него был носик пуговицей, жесткие торчащие волосы, толстый загривок и ложбинка на подбородке. Для его газет не существовало ничего слишком вульгарного, слишком непристойного, слишком вероломного, но поскольку бизнес есть бизнес и поскольку его лошади выигрывали дерби, а он сам имел обыкновение курить такие длинные сигары, что они служили опознавательным знаком, когда карикатуристы решали изобразить его, он был символом нации и образцом английской респектабельности. Он отличался одной только странностью, бедняга был помешан на книгах.