Михаил Берг - Возвращение в ад Страница 9

Конечно, своим появлением на свет Божий я многим задал задачу, но прежде всего своим родителям. Я уже упоминал, что сначала моя молодая мать не хотела меня любить, так точно не знала: хорошо это или нет. Теперь же, когда просто поневоле ей приходилось бывать со мной все больше, неожиданно для себя она в меня влюбилась. Она обожала во мне собственное великодушие и самопожертвование: в который раз любовь женщины напоминает мне отражение в зеркале. Все на свете имеет две стороны: лицевую и изнаночную, но есть и равновесие между ними, для поддержания которого балансируют руками. Если отнять одну руку - останется велеречивость с пределом в лицемерии, если убрать вторую - ирония, доходящая до убийственного цинизма, для которого нет ничего святого; чтобы не впасть в крайность, я всегда старался не забывать об обеих. Итак, теперь моя мать обожала меня - это видели все. Сам факт моего существования переполнял ее восторгом, но любила ли она именно меня? В этом я очень сомневаюсь. Сначала мне только казалось, потом я в этом убедился - меня принимали за другого; они ошибались и любили эту ошибку, но мне-то что? Кстати, я был препротивнейшим созданием, преисполненным множеством всевозможных странностей.

Вот одна странность, я даже помню, как она началась. Это произошло на детском утреннике, когда я стоял в первом ряду держа маму за руку, среди других мамаш, опекавших своих чад. Стояла напряженная тихо шушукающаяся тишина с нервными смешками, что предшествует торжественной части. И вот, когда все наконец замолкли, и какой-то церемониально разряженной мужчина, пухлый, как валик от дивана, должен был начать свою первую реплику, мне вдруг страстно захотелось вырвать свою руку, завизжать, кинуться на пол и начать кататься по нему, издавая все возможные и невозможные звуки, выкрикивая все приличные и неприличные слова. От стиснутого внутри желания у меня потемнело в глазах, и промелькнувшая галлюцинация раздвинула стенку образующегося сознания, сделав ее отныне подвижной.

Потом подобное происходило неоднократно. Нас с бабушкой Марией остановил на улице пожилой человек, ее старинный знакомый, ныне смакующий заслуженную пенсию; они стоят на краю тротуара и обмениваются воспоминаниями, а я, повиснув на бабушкиной руке, без любопытства глазею по сторонам. Иногда я дергаю бабушку за руку, точно рыболов удочку, проверяя, не забыла ли она обо мне и намекая, что устал и надо идти; бабушка в свою очередь тоже дергала руку, приказывая мне терпеть и не капризничать. Вдоль тротуара прямо на нас медленно, словно жук, ползет синяя поливальная машина, сбоку у нее торчат усы, и вообще она похожа на сома. По мере того, как она приближается, во мне набухает странное желание; желание бродит во мне, словно закваска, туманится эмбриональное сознание и созревает необходимость поступка… Внезапно я делаю рывок, и только в самый последний момент бабушке удается выхватить меня из-под колес поливальной машины: я кинулся под них, сам не зная зачем. В памяти остается какая-то ерунда: две-три перепутанные в мозгу картинки, неясное, неосознанное воспоминание и разрывающая тощую душонку потребность содеять что-то ужасное.

Хотя чаще всего это проявляется в обстановке, напоенной душной торжественностью и церемониальностью. Например, во дворце бракосочетания, когда меня вытолкнули вперед для поздравления субтильной девицы с печатью неловкого испуга на лице, невесты моего дяди-загадки, тут же лоснящегося от меда сладострастия. Выпалив выученную скороговорку: "Поздравляю с законным браком", я неожиданно для себя корчу ошеломленной невесте непозволительную рожу, и как идиот блею, дополняя звуки кривляющимися жестами рук, отчего у невесты чуть не сделался родимчик. Каждый раз происходит одно и то же: я ощущал, как набухаю в пространстве точкой, концентрацией нарыва. Точно в созревающем фурункуле во мне бьется пульс и возникает желание порвать застывшую в благоговении момента реальность, как мужчина рвет девушке девственную плеву; мне явно чего-то не хватает в остановившейся действительности, и я стремлюсь ее чем-то дополнить или подправить. Мои эскапады и будут возвращать моменту ощущение цельности.

Впоследствии, конечно, меня заставят примириться с наличием многих условностей. Меня будут наказывать за "паясничанье и выкрутасы", я буду считаться ребенком истеричным, перевозбужденным и капризным, меня будут воспитывать строгостью и терпением. Но кое-чему я научусь и сам; вместо прокалыванья реальности, я буду заниматься ее продолжением. Момент будет находить продолжение внутри меня: в себе я буду "доигрывать" до конца. Каждый раз, когда очередной "выкрутас" уже будет готов отделиться от моего сознания, я не буду вскакивать и бежать куда-то во время идущего спектакля, или истерично хохотать, пока мама украдкой вытирает слезы во время сентиментального кинофильма: я буду проделывать это про себя.

Не надо думать, что эта была "психическая ненормальность", хотя некоторое отклонение от нормы несомненно было; мне только не просто давалось вхождение в вещий мир взрослых людей, и на долгое время они остались для меня чужими и непонятными лицемерами. Не был я и избалован, да и вообще в скором времени стал почти нормальны к ребенком. Кто-то мог заметить, что во мне уже тогда проявлялся комплекс "сверх-Я" с зачатками ранней агрессивности; но не думаю, что так это было на самом деле. Действительность не подставляла мне пока наиболее острые углы, приступы ненависти и ревности проходили так же быстро, как и возникали. Формально я был ребенок, "любимый в семье", против чего же мне было бунтовать? Против правил поведения, к которым меня приучали и которые могли показаться мне лицемерно охранительными? Вряд ли, пожалуй, рановато. (Возможно, возбужденный детской манией величия, я хотел привлечь к себе внимание. Мне нравилось повергать окружающих в изумление, как и каждому ребенку). Остановимся на самом простом - "некоторое отклонение от нормы".

Итак, я самый обыкновенный мальчик: позволяю, чтобы меня раздевали, одевали, застегивали лифчик, давали лекарство. Потом я узнал, что у меня было несколько нянек; их поставляли наши знакомые, не знаю - почему они менялись. Возможно, потому что время было голодное и их не устраивала плата; одну няньку пришлось рассчитать, когда мама застала ее за спарываньем бисера с ее выходного платья: она была милая деревенская девчушка и водила меня в городской парк, где, кажется, встречалась со своим ухажером. Из нянек я запомнил только одну, самую последнюю, у нее вытянутое лицо и разноцветные глаза. Она мне нравится. У всех глаза одинаковые: они то открываются, то закрываются, у моей няни, я зову ее - Агриппина Яковная - один глаз никогда не закрывается, в отличии от закрывающегося зеленого глаза, он - стеклянный и серый. Несомненно, это преимущество. Она зовет меня по-разному, но чаще всего - "пасичик"; от этого слова, как и от нее самой, пахнет медом. Вряд ли она рассказывала мне много сказок, я их, по крайней мере, не запомнил, зато она играет со мной в карты. Сами карты - картинки - я люблю больше всего, причем обязательно атласные - они блестят и приятны в руках. "Яковлевна, - говорила моя мама, - не приучайте ребенка к картам: он вырастет картежником!" Но Яковлевна, как и все няньки - философ-фаталист, ее основное правило: чему быть - тому не миновать. Насчет карт она тоже не согласна: "Как же ему их не любить - они ж хрустят?" Я люблю, когда хрустят, но не только: я уже умею играть один, оказывается, карты могут заменить друзей. Можно раскладывать их на столе или тахте, назначая им выдуманные роли; покрывало создает естественную топографию местности, на этой местности происходит сражение, в котором все подстроено так, чтобы в критический момент я мог бы проявить свои недюжинные способности и смелость. Без публики, которая только мешает, я наслаждаюсь царственной свободой актера и шлифую свою роль: конечно, я легко преодолеваю все препятствия и добиваюсь победы; только у победы почему-то всегда привкус одиночества.

Как и всякий ребенок, я любил похвалу, но похвал очень стеснялся, поэтому и не лез вон из кожи, чтобы сказать что-нибудь поумней и чтобы все отметили, какой я особенный мальчик. Построив какую-нибудь абстракционистскую баррикаду из кубиков или замок из песка, я не ору во все горло, чтобы кто-нибудь прибежал посмотрел и ахнул. Мне достаточно собственного восхищения собой, я не особо чту взрослых, потому что они относятся ко мне с недоверием. Правда, мама говорила, что иногда я становился ласков, как девочка, но скорее всего, это от усталости самим собой. А с единовозрастной братией детей ладил совсем плохо, ибо был слишком тщеславен, чтобы не быть первым, слишком самолюбив и стеснителен - никакого равенства я не признавал. Как ни силюсь, не могу вспомнить ни одного лица хоть какого-нибудь товарища до школы, мой характер обрекал меня на одиночество и затворничество, хотя тайно, конечно, я мечтал о настоящем друге. Но я был слишком требователен - друзей у меня так никогда и не появилось, может, поэтому я сейчас здесь?