Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник) Страница 9

Вот и все, господь мой, вседержитель! Я снова отринул все милосердие твое, и неизмеримую мудрость твою, и светлую печаль о нас, живущих! Отринул единственный путь спасения и не сделал самой слабой попытки уйти от власти дурманного зелья. Не захотел – или не смог. А ведь, наверное, смог бы – если б знал, что кому-нибудь это до смерти нужно! Теперь и не узнать…

Сижу, как вчера, на холодном краю ванны, и сладостный ток жизни теплом разносится по венам. Последний день я дарю себе сам – я и моя привычная дурь. А все остальное пусть дождется меня в следующей жизни.

Мысли вернулись к тому достопамятному десятилетнему юбилею. Конечно, он приснился мне под утро – и не отпускает с тех пор. Хотелось воспрять духом, чтобы полнее окунуться в тот сладостный майский вечер, который я надеюсь показать тебе, Венич!

…Напрочь не помню, как тогда я вышел из дома, как простился с женой и дочурой – и простился ли вообще, и что они пожелали мне напоследок. Плохо помню весь тот сумбурный хлопотный день – кого, где и как посадить, кого, как и с кем встретить… Не помню ни одного маститого чиновного лица – хотя на фотографиях в лицейском альбоме остались и куратор РУНО, и куратор от Академии образования, и депутат, и глава управы, и даже заместитель префекта!

Зато вечер так и стоит перед глазами. Как и наше живое детище, наш маленький спектакль – «Путь мотылька», прогремевший, к сожалению, по всей Москве как «педагогическое чудо Волокушина!». Ах, не надо было нам так светиться, подставляться и милостям власти предержащей, и зависти конкурентов, якобы друзей и коллег!

Но это – потом. Вот он, мой драгоценный юбилей, теплый радостный вечер конца мая!

Все собрались в нашем лицее и с трудом поместились в маленьком актовом зале нашего верного детсадовского здания. И все – зуб даю! – скажут мои дети; все дружно забыли об этом. Забыли обо всем, кроме… пути мотылька…

Знаешь, Венич, если над действом трудятся и вкладывают свои души, не скупясь, как умеют только дети, художники по декорациям, осветители, создатели аудиоэффектов, фото– и видеооператоры, монтажеры и стилисты – это кроме тех, кто движется на сцене, – оно, как ромашка с мороза, до костей прохватывает любого зрителя! Так было и у нас…

Сначала на темной сцене негромко зазвучала музыка. Еще не музыка песни, а тихая живая музыка подмосковного дачного вечера в первой половине лета… Сладкий аромат незнакомых вечерних цветов и скошенной подсохшей травы…

Монотонный глуховатый треск – так всю ночь трещат цикады на юге. Бабушка любила говорить: «Кузнечик настраивает скрипочку», на экране начинают мелькать кадры фильма. Дачный домик с уютно мигающим светлым окошком. Маленькая комната, где у окна сидит ребенок с зажженной аромалампой. Аромалампа стоит на окне, она небольшая, в виде цветка кувшинки с четырьмя закругленными зелеными ножками. Цветок наполнен душистой водицей, а между ножек горит толстая шведская свеча. Ребенок не может оторвать от нее глаз. Маленькие белые бабочки кружатся над лампой в магическом танце, боясь приблизиться и не в силах улететь…

Камера берет крупный план – в кадре остаются один самый красивый мотылек, светящаяся кувшинка и глаза ребенка. Мотылек тянется к лампе… Куда попадет он – в кипящее эфирное масло или безжалостное пламя свечи? Кадры с лампой отодвигаются в глубину сцен. Яркий луч, как пламя, протягивается над тьмой. Безмолвные темные группы на полу начинают медлительный танец. Каждое мгновение в луч пламени попадает одна группа – гибкие летучие тела в белых одеждах.

Чистый детский голос поет за сценой:

Знаю, сложится нелегкоДружба пламени с мотыльком…

Вступает ритмическая мелодия припева, и группы, одна за другой попадая в пламя – пламя свечи, – танцуют в мистерии человеческой жизни…

Вот люди встречаются в первый раз. Глядят друг на друга. Руки касаются рук. Сближаются в танце. Пламя ослепляет их – и оба, задыхаясь, падают во тьму. Другая группа – это уже любовь, единство душ и тел.

В миг самого тесного слияния пламя невидимой свечи обжигает их и уводит во тьму. Дальше – счастливое появление маленького человека. Но, как только руки любящих сплетаются над ним, любовь сгорает, и все исчезает. Детский голос за сценой поет еще громче…

Самба белого мотылькаУ открытого огонька…Только белые крылышки не опали…Если б мы могли без тоскиЖить, как белые мотыльки,И летать себе недалеко от земли…

А в луч света попадают две белые фигуры. Они злобно вырывают ребенка друг у друга… Луч ослепляет мать, как удар молнии. Маленькая хрупкая женская фигурка точно ломается, падая на пол сцены.

«Он ее не сильно, но обжег. А она недолго, но любила». Отец уже один с ребенком. Дитя тянется к нему, ища защиты, а отец тянет руки к новой женщине. Мачеха выталкивает ребенка из круга света.

Певучий чистый голос за сценой:

Знаю, сложится нелегкоДружба пламени с мотыльком…

Нарастает уже тянущий за душу ритм припева:

Самба белого мотылькаУ открытого огонька…Только белые крылышки не опали…Если б мы могли без тоскиЖить, как белые мотыльки,И летать себе недалеко от земли…

Последняя сценка в луче пламени? Света? Тонкая белая фигурка подростка кладет четыре белые лилии к могильному памятнику. Голос за сценой стихает и сменяется монотонной музыкой летней ночи…

И снова возникает дачное окошко, аромалампа с цветком кувшинки и личико ребенка, следящего за опасным танцем ночных бабочек.

Камера приблизилась к лампе в тот момент, когда самый хрупкий мотылек касается пламени. Язычок пламени точно слизывает хрупкие белые крылышки. В глазах ребенка – боль.

Если б мы могли без тоскиЖить, как белые мотыльки,И летать себе недалеко от земли…

Зал молчит. И, глядя из неосвещенной кулисы, я вижу на лицах – слезы…

Глава 15

Последний сон

Вот так мы и прославились, милый Вениамин Сергеич! Оба мы с тобой читали у Пушкина: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». В школе я не понимал этих строк. Зато в жизни – особенно в то самое время, когда мы с лицеем, что называется, «проснулись знаменитыми».

Как жаль, что мы, и я, и лицей, и дети, оказались тогда в «самой моде» – такие талантливые, серьезные, чистенькие и приглаженные. И никакого хулиганства, никаких вредных привычек – только успехи в учебе и спортивные успехи, – нам всем только крылышек не хватало, как тем самым «Белым мотылькам»!

Нас, как популярное чтиво, попросту «захватали» в то время! Праздник ли, или встреча важного лица в префектуре – вынь да положь «Веснушку»! «Учитель года», победитель конкурса зрительских симпатий на кабельном телевидении – кто же, как не Волокушин?

Каждый раз после очередного официоза я буквально «вливал» в себя новые силы, так нужные для обучения с подопечными «Веснушки», для проработки следующего мелодического спектакля! Однажды мы выступали в окружном приюте для детей-сирот, почему-то носившем английское название и возглавляемом директором-англичанином, – «Биверли-Хаус», кажется. Внимание и какое-то особое погружение в наш маленький спектаклик детей, которые априори далеки от любого искусства, так поразило меня, что около года я носился с идеей открыть в «Веснушке» интернатский класс для детей-сирот, способных к музыкальному или художественному творчеству. Мы с завучами проработали всю программу содержания, воспитания и обучения сирот, даже не замахиваясь на поддержку государства, связались с отделом опеки в управе и префектуре, наконец, писали в московское правительство. Полгода, вместо занятий с лицеистами, понадобилось мне ходить и ездить по инстанциям, улыбаться и носить модные галстуки.

В итоге два образовательных округа – Северо-Восточный и Южный – не смогли договориться о подведомственности будущего класса. Оформлять ли опеку над детьми в Южном, по месту моей прописки, или в Северо-Восточном, где располагается лицей? Вопрос благополучно замяли. Зато поднятая вокруг него чиновная суета еще больше укрепила нашу нежданную популярность.

Десятки взбалмошных матерей днями толклись у дверей моего кабинета, умоляя пристроить их недалеких чад. И каждой приходилось дипломатично, не обижая материнских чувств, объяснять, что классы в лицее переполнены, пусть ребенок пока позанимается в досуговом центре по месту жительства. А вот на будущий год – быть может…

Как-то раз, начав понемногу наглеть и до предела насытясь неумолкаемым дамским обществом, я выгнал из кабинета целую семейку – мать, бабушку и сестру, – пришедшую просить за великовозрастного компьютерного обалдуя. Дескать, пусть уж и дальше зависает за компьютером, чем за сценой в «Веснушке»!

На меня накатали жалобу, и в лицей приехала проверяющая комиссия, которую интересовало все: учредительные документы, пожарная сигнализация, сертифицированный песок в лицейских песочницах, – кроме подлинного содержания нашей непростой созидательной работы. Общение с «комиссионными» дамами отняло у меня ровно неделю.