Чарльз Дэвис - Мания Страница 9

Той ночью я пришел утешить мавра, но получилось наоборот, ибо он одарил меня не только способностью видеть, но и подтверждением вездесущности Бога. Путешествуя по делам, продиктованным моим высоким положением в Святой Римской Церкви, я часто чувствовал себя потерянным, не привязанным к месту и времени. Почти такие же чувства я испытывал неизменно с самого момента моего удаления из aldea. Однако я знаю, что в те моменты, когда вера или утешение слабеют, когда я жажду быть где-то своим или начинаю сомневаться в том, что найду где-нибудь свое место, мне достаточно поднять глаза на ночное небо. Небо везде одинаково, куда бы мы ни пошли, и, наблюдая за звездами, мы можем бросить якорь в том мире, где находимся.

Более того, понимание ценности моих созвездий как повсеместно признанных форм утвердило во мне ту толику гностического просвещения, которая столь справедливо вызывает ваши подозрения. Справедливо — поскольку оно расшатывает вашу власть, поскольку если существует внутреннее познание Бога, то вы больше не сможете, запугивая людей, заставлять их верить, что только вы можете спасти их души, а начав думать и верить самостоятельно, они поймут, что ваша власть — жалкий фарс.

Той ночью, когда мы опьянели от описания небес, когда мое зрение помутнело от невероятного напряжения, а воображение мавра притупилось от воспоминаний, он рассказал мне историю, которая, как я нынче понимаю, была испорченной интерпретацией великого романа Ибн Туфайля. Откуда мавр его знал, я не ведаю, ведь он был неграмотен, а даже если бы умел читать, живя в том месте, никак не мог видеть манускрипт. Я могу только предположить, что его народ сохранил устную традицию своей веры, как мы полагаемся на изобразительные представления жизни Христа, чтобы нести веру нашему собственному неграмотному населению.

В романе рассказывается, как юноша по имени Хайя растет в полном одиночестве на необитаемом острове и изучает жизнь, пользуясь врожденным интеллектом. Наблюдая мир и делая из наблюдений выводы о его сути, юноша проходит последовательные этапы духовного развития, и каждый этап длится семь лет. Достигнув абсолютного понимания сущности вселенной, Хайя, к тому времени уже взрослый, выходит в мир и обнаруживает, что его рассудочное познание ничем не отличается от познания высших иерархов, представляющих богооткровенную религию. Мы еще поговорим об этом, если вы оставите мне время, милорды, но в данный момент я лишь скажу, что по-арабски hayya означает «иди вперед». Помните это, милорды, идите вперед, идите вперед. Название книги, на случай, если вы незнакомы с этим интересным текстом, Hayya ibn yaqzhan. Оно переводится как «Живой сын неспящего».[23]

Позже, когда с восхода луны прошло уже много времени, мавр сказал, что я должен вернуться домой, ибо он не хочет, чтобы меня снова выпороли из-за него, мол, я и так слишком многим рисковал, навещая его, и должен вернуться в постель. И добавил, что хочется ему только одного, а ведь я спрашивал, не принести ли ему еды. Но вся необходимая еда у него есть, а то, о чем он просит, не является абсолютной необходимостью. Только если мне удастся, он был бы очень рад полному меху вина.

Иди вперед, сын неспящего, иди вперед!

♦

Наши христианские поэты, даже величайшие, склонны самой возвышенной почитать любовь духовную, отрицающую чувственность, но я всегда питал слабость к мусульманскому отношению к чувственности. Для мусульман физическая красота вне времени и не зависит от пристрастий. Они не описывают отдельную личность, а представляют физическую красоту через сравнения с солнцем или луной, возвышают чувственность, прославляя ее. Правда, говоря о вине, они выражаются не столь туманно. В их вакхических поэмах чувственный восторг опьянения является метафорой духовного экстаза. Вино, милорды, способ познания Бога.

Решив обсудить этот вопрос, вы могли бы заявить, что мы, христиане, познаем Бога через причастие, но существует огромная бездна между тем, когда, прославляя Бога, человек напивается сам или наблюдает, как кто-то другой от его имени отпивает кровь Христа. Опять же мы не нуждаемся в доверенных лицах между нами и Богом, и символический акт каннибализма невозможно сравнить с личным свиданием с божественным опьянением. Внемлите, милорды, ибо я еще никогда не признавался в краже этого дара, и это, вероятно, поможет вам очернить мою репутацию.

Возможно, то был момент слабости мавра, так как в обычных обстоятельствах он никогда бы не подверг меня опасности, к тому же прекрасно зная, что в aldea нет никакого вина. Мой народ, привыкший к молоку и сидру, еще не научился удовольствиям, кои дарит вино. Мы видели лишь то вино, что мавр делал из винограда, росшего на выделенном ему клочке земли, и вино в кубке высоко перед алтарем в одном из больших городов на равнине. В нашей округе единственным христианином, пристрастившимся к вину, был Фактор, который, в подражание своим хозяевам, запивал еду вином. Я не знаю, откуда брались его запасы; полагаю, с солнечного склона, где все еще буйно рос виноград, посаженный маврами.

Закончив свои дела, Фактор не оставался с нами, а жил в доме в долине. Правда, в свои короткие посещения Фактор предпочитал пещеру в часе неспешной ходьбы от aldea. Возможно, вам это покажется странным, ведь вы не знаете ничего, кроме дворцов и защищенных монастырей. Для вас любой, кто живет в пещере, не объявив себя отшельником, немногим лучше язычника, пожалуй, еще хуже, ибо он живет вне общества и совсем не имеет веры. Однако в горах многие живут в пещерах, а некоторые даже неплохо. Правда, большинство пещер вокруг aldea представляли собой узкие каменные карнизы, пригодные для загонов для животных, но не для проживания людей. И только две-три пещеры были большими, сухими и вполне удобными. Горный народ высоко ценил эти пещеры, теплые зимой и прохладные летом, а пещера Фактора была самой лучшей.

Многие удивлялись, зачем Фактору пещера, ибо, хотя она считалась хорошей и ходили слухи, будто в ее глубинах спрятано сокровище бежавшего мавританского принца, до нее было трудно добираться, и Фактор, объявивший ее своей, бывал там нечасто. Позднее я понял, зачем ему пещера, однако тогда если бы я над этим и задумался, то сказал бы, что он захватил ее так же, как и все остальное: чтобы обладать тем, что другие люди желают и могли бы применить с гораздо большей пользой.

Я уже упоминал Обрыв Пастуха и снежные ямы у основания утеса. Чтобы добраться до пещеры Фактора, приходилось идти вдоль горного ручья под скалами, обходя ямы и петляя между подножием утесов и ложем ручья до тупика чуть левее входа в пещеру. Был и более короткий путь: вдоль Acequia Nueva над скалами, а затем вниз по горному склону, но этот путь был опасным, хоть и не таким крутым, как через Обрыв Пастуха, и рисковать стоило лишь по очень веским причинам. На следующий после беседы с мавром день я отправился вдоль ручья, сжимая тыквенную бутыль, украденную из дома, и винный бурдюк, который мавр протиснул под свою плохо пригнанную дверь.

Я знал, что Фактор отсутствует и вернется лишь дня через три, но все равно, приближаясь к пещере и думая о возможной встрече с ним, испытывал жуткий страх. Нас учили избегать Фактора и предупреждали, что, если, по несчастью, мы с ним столкнемся, следует приложить все усилия, дабы не разозлить его. Кража вина из его пещеры была глупостью, которая могла дорого обойтись мне и моей семье, однако тяжелое положение друга придавало мне смелости.

Я приблизился к пещере. Вход в нее преграждала рукотворная стена с дверью, но замок был очень простым, а в верхнем левом углу стены осталось дымовое отверстие. Раствор между камнями начал выкрашиваться от старости, и мне не составило труда, цепляясь за выступы, подобраться к отверстию, откуда я смог заглянуть в пещеру. Внутри было темно, но я различил очертания лежанки и грубо сколоченный стол, а прямо под отверстием — мелкий каменный лоток, полный золы от последнего костра Фактора. Вот и все. Конечно, с моей позиции большая часть пещеры оставалась невидимой, и это вызывало беспокойство, ведь в глубине могло таиться что угодно, и все же какая-то странная гордыня толкала меня вперед. Я проскользнул в отверстие и с грохотом свалился на холодные угли, задохнувшись в поднявшемся облаке пыли. Мой кашель жутковатым эхом пронесся по замкнутому пространству.

Немного отдышавшись, я прислушался, и мне показалось, что из глубин пещеры доносится чье-то тихое дыхание. Я решил, что от страха разыгралось воображение, и направился к столу, надеясь оттуда увидеть побольше. Шероховатая столешница по краям была сильно изрезана неоднократно используемым острым инструментом, видимо, здесь резали хлеб или мясо. Ничего нового я не разглядел, поскольку света не хватало, а развести огонь не посмел, боясь, что дым привлечет внимание. Я также чувствовал странный запах гниения, несильный, но навязчивый, приторно сладкий и прогорклый одновременно. Так воняет в горной глуши вздувшаяся козлиная туша. Постепенно глаза мои привыкли к темноте, но я понял, что при освещении лишь через дымовое отверстие мне придется вести поиски на ощупь. Зрение тут не помощник. Неприятная мысль. Я не сомневался в том, что, ощупывая логово столь отвратительного человека, непременно наткнусь на нечто ужасное, может, даже на самого затаившегося хозяина. Однако отступать было не в моем характере: даже в детстве, решившись на что-то, я никогда не останавливался, пока не достигал цели. Я кое-как обогнул стол, развел руки и направился прочь от стола и лежанки, отыскивая стену. Я справедливо рассудил, что вино — если оно там есть — должно храниться недалеко от стола.