Катрин Кюссе - Исповедь скряги Страница 9

Эту борьбу я вела с собой еще до того, как мы сделали заказ.

По правде говоря, меня к тому же преследует мысль, что после конференции я могла бы пойти на обед вместе с ее организаторами, которые пригласили меня к ним присоединиться. Я бы получила прекрасный бесплатный ужин. Но я уже договорилась провести этот вечер с братом. И потом, не приятнее ли сидеть на улице на открытой террасе с моими сверстниками, чем с людьми, которые годятся мне в отцы? Не уверена. К тому же разговоры моего брата и его друзей меня не больно-то занимают.

Но нужно уметь мириться с неудобствами.

Все трое моих компаньонов умирают с голоду. Они заказывают закуски и внушительные порции бифштекса с картошкой по двадцать долларов каждая. Я довольствуюсь большой порцией салата.

Таким образом я надеялась: умерить их аппетиты (в чем не преуспела); заставить их увидеть разницу — мой салат стоит всего девять долларов.

Они выбирают бутылку вина, несомненно хорошего. Предвидя грядущую несправедливость, я решаю доставить себе единственное удовольствие — выпить бокал «Королевского Кира»[2].

И вот приносят счет. А братец со своими друзьями между тем заказывают еще вина.

Я не выдерживаю. Вытащив тридцать долларов, я кладу их на стол со словами «Вот моя доля», не оглашая вслух того, что и так ясно: поскольку мой ужин стоил восемнадцать долларов вместе с обслуживанием, то я считаю, что этого более чем достаточно. «Ну конечно же! — восклицает приятель. — Ты можешь дать и меньше, двадцать долларов! Я много пил, так что вполне нормально, если я заплачу больше». «Нет-нет, ну зачем же так», — произношу я смущенно.

Вот вам пожалуйста. Из-за каких-то жалких десяти долларов я предстала перед ними именно такой, какой боялась больше всего — расчетливой жмоткой.

Но с чего это я должна платить за его выпивку!

И вообще, что это за широта души за чужой счет?

Я предпочитаю принимать гостей у себя, чем ходить по ресторанам. В Америке принято, чтобы гости приносили бутылку вина.

Я готовлю очень рационально. Я знаю несколько хороших рецептов и уйму способов домашней выпечки, что так изумляет американцев. Во Франции, чтобы произвести на гостей впечатление, нужно подать блюда от Lenôtre[3]. Я же отлично принимаю гостей сама, и обходится это недорого. Более того, часто случается, что еда остается и на следующий день. Бывает даже, что ее хватает еще на один званый обед на следующей неделе. В таком случае я кладу остатки еды в морозилку.

Иногда я готовлю блюда, которые выглядят очень дорого: морские гребешки, рагу из телятины в белом соусе. Это случается потому, что я обнаружила рыбные лавки Китайского квартала, где цены существенно ниже, чем в магазинах рядом с моим домом, или потому, что телятина продавалась со скидкой.

Правда, в конечном итоге с учетом всех необходимых покупок — рыбы, закусок, вина и прочих мелочей — званый ужин дома обходится мне дороже, чем поход в ресторан, где пришлось бы платить только за себя. Не говоря уж о том, что все утро приходится бегать по магазинам, весь день посвящать стряпне и уборке квартиры, а после визита гостей мыть горы посуды и приводить дом в порядок. Весь день в трудах. Но это неважно. Я все равно предпочитаю принимать у себя. Контролировать расходы. Быть хозяйкой дома.

У меня есть подруга, у которой мало денег и куча долгов. Но она никогда не приходит в гости без приличной бутылки вина, даже если просто зашла с друзьями за компанию.

Я нахожу это достойным восхищения. Мы же с братьями, наоборот, всегда надеемся раствориться в толпе. Зачем что-то приносить, если никто не заметит, что мы ничего не принесли?

Почему я должна приносить выпивку, если сама совершенно не пью?

Часто мы берем бутылки у папы и дарим их нашим друзьям. Папины бутылки мы раздариваем не скупясь.

Одна моя старинная подруга, как-то раз гостившая у меня в Нью-Йорке, много пьет. В тот свой приезд она опустошила все бутылки, которые стояли в шкафу. Я звала ее «мадам Чпок» — по звуку открывающейся пробки.

Подруга эта, вынужденная в Париже выбирать между покупкой книги и обедом в ресторане, приехала в Нью-Йорк с внушительной суммой денег, предназначенной на походы в музеи, на такси и подарки. К концу пребывания у нее оставалось еще порядочно денег. И она решила их потратить, вытаскивая меня куда-нибудь: в кои-то веки у нее есть на это средства! Я возражала: будет лучше, если она увезет эти деньги обратно в Париж. «Ну уж нет, — заявила она, — лучше давай развлечемся по полной программе!»

Она сводила меня во французский и тайский рестораны, в джаз-клуб, потом снова в ресторан. В конце концов денег у нее осталось ровно на такси до аэропорта.

Перед самым ее отъездом я приготовила на обед омлет со шпинатом. За столом я ее спросила: «Хочешь вина?» — «Да нет, не надо». — «Уверена?» — «А что ты потом будешь делать с початой бутылкой? Нет, серьезно, не стоит». Я не знала, стоит ли открывать бутылку или нет, а потом подумала, что и вправду — перед долгой дорогой, перекусывая на скорую руку, подружка вполне может обойтись без вина.

В наших отношениях и без того уже ощущалась некая натянутость, несмотря на всю радость от двух недель, проведенных вместе. И я знала почему. Четыре вечера подряд я позволяла ей меня куда-нибудь вытаскивать: быстро привыкнув к этому, я перестала отбрыкиваться. Должно быть, теперь она поняла, что этими деньгами, растраченными столь легкомысленно, можно было распорядиться иначе.

Позже, в Париже, вспоминая о своем пребывании в Нью-Йорке, она скажет, что все было замечательно и что она была счастлива иметь возможность каждый вечер меня куда-нибудь водить.

Каждый вечер… Я ничего не сказала. Лишь улыбнулась и поблагодарила ее. Я прекрасно видела, что она на меня в обиде.

И тут мы касаемся еще одной проблемы — взаимоотношений между щедрыми людьми и жмотами. Скупердяи бестактны. Они прекрасно видят границу дозволенного, но предпочитают ее игнорировать. Они «стреляют в пианиста».

Я никогда не понимала, что значит это выражение, но помню, как бабушка говорила: «Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет».

Тогда, в Нью-Йорке, верхом бестактности было не то, что я позволила моей подружке платить за меня четыре вечера подряд, словно ее щедрое предложение превратилось в нечто должное. А мой взгляд на бутылку, которую она собиралась откупорить, и якобы безобидный комментарий: «Мне очень жаль, что это не самое лучшее вино. Но в Штатах оно такое дорогое! То, что в Париже стоит одно евро, здесь меньше чем за пять долларов не купишь!»

Поняла ли она мою мысль?

Каждый раз в Париже, когда я прихожу к ней на ужин, она открывает бутылку шампанского. Потому что знает, что это единственный алкогольный напиток, который я действительно люблю.

Как-то в один из вечеров, когда я пришла к ней в гости с мужем, подруга достала старую бутылку кальвадоса, привезенную десять лет назад из Нормандии. Вот такие вечера она любит, хотя ей все реже удается так проводить свое время. Просто выпивать и разговаривать до глубокой ночи. Без остановки.

Я остаюсь трезвой и не позволяю себя увлечь.

Омлет

Моя старинная подруга знает, что я скряга, но все равно меня любит. Она настоящий друг.

Да, я скупердяйка, но хотела бы таковой не быть. Ведь я сама же и становлюсь первой жертвой собственной скупости.

На самом деле я считаю, что жить — значит тратиться, наслаждаться, отдавать не считая. Главное, не считая.

Я могу страшно сердиться на себя, могу пытаться бороться. Но от этого мало что меняется: мой основной инстинкт — скупость.

Кончится тем, что я стану, как моя бабушка, приглашать других и щедро расплачиваться из старательно накопленных средств. Я стану той, которая-платит-быстрее-чем-движется-ее-тень, но все равно останусь скрягой — той, которая все тщательно подсчитывает.

Мой младший брат делит пополам омлет, приготовленный его приятелем. Проходя мимо, я замечаю, что он взял себе большую часть, и не могу удержаться от комментария: «А не поменяться ли вам тарелками?» Мой брат скрипит зубами, подыскивая слова, и холодно цедит, глядя мне в глаза: «Ты сама скаредность».

Я смеюсь, но бледнею. Из-за какого-то омлета, до которого мне нет никакого дела. Скаредность. Это слово ранит меня прямо в сердце. Мой брат метко попал в цель.

Он рассердился из-за скрытого смысла моих слов. Чтобы заметить, что одна половинка омлета больше другой, и предположить, что он нарочно выбрал большую часть, нужно иметь душу мелкую, низкую, скаредную.

Но в то же время гнев брата выдает и его самого. Чтобы заметить мою мелочность, нужно самому ею обладать. В нем, как и во мне, есть эдакая внутренняя расчетливость. Но он борется с собой, с предопределенностью, не позволяя себе впасть в мелочность. Возможно, он взял большую половину без всякой задней мысли. На самом деле ему совершенно наплевать.