Паскаль Киньяр - Американская оккупация Страница 9

Сержант указал на нее Патрику. Но тот не двинулся с места. Уилбер торжественно объявил, что владелец установки скончался и теперь он хозяин инструментов. Если Патрик захочет, набор достанется ему. Он, сержант, может их ему подарить. Он, сержант, хочет их ему подарить.

— You better practice, you better work your ass off, kid! Every time you dazzle me, you get the next piece. (Сержант Уилбер Хамфри Каберра сказал Патрику Карьону, что будет выдавать ему Premier по частям. Всякий раз, как Патрик растрогает его своей игрой, он получит очередной инструмент).

Сержант подошел к установке. Он выбрал светлый металлический барабан с педалью и тарелки — райд фирмы «Зильджан» и хай-хэт. Уилбер сказал, что для начала дарит ему эти три инструмента.

Патрик тронул рукой главный барабан.

— The bass drum (Бас-барабан), — прошептал он.

— Later (Подождешь), — ответил сержант.

Прошло пять дней. Как-то вечером, в четверг 2 апреля, доктор Карьон и его жена сидели за столом возле ровно гудевшей печурки «Годэн» с красными слюдяными окошечками. Они пытались слушать по радио пьесу Жана Жироду. Но тщетно они включали звук на полную мощность: столовую заполнил ужасающий грохот ударных с верхнего этажа.

Доктор Карьон нагнулся к радиоприемнику, чтобы расслышать изысканные диалоги, сочиненные господином Жироду еще до войны и предназначенные специально для немецких ушей.

«Если все матери на свете отрубят указательные пальцы правой руки у своих сыновей, все армии на свете станут вести войну без указательных пальцев…»[23].

Мадам Карьон усмехнулась, глядя единственным глазом на скрюченную фигурку мужа, приникшего к приемнику.

«…и в схватке они будут искать горло или сердце врага на ощупь…».

Внезапно доктор вскочил и в ярости выбежал из комнаты.

Мадам Карьон разгладила на коленях льняную юбку, впервые надетую после войны, медленно подняла руку к своему мертвому глазу. Андромаха отвечала Гектору: «…Не смейся. Я ведь могу убить его еще до рождения…».

Мадам Карьон поудобнее вытянула ноги на ковре. Скрестила длинные изящные лодыжки, обтянутые шелковыми чулками. Положила руку на живот. Так она сидела, задумчиво глядя на красные слюдяные окошечки ровно гудящей печурки у камина.

Затем подняла одноглазое лицо к потолку.

Патрик, сидевший перед светлым барабаном, парой тарелок и басом, улыбался хмельной улыбкой самозабвения. Юноша упражнялся в игре, аккомпанируя пластинке с Чарли Паркером.

Дверь распахнулась под яростным ударом отцовского кулака. Патрик даже не услышал этого. Отец схватил сына за плечи, встряхнул. Патрик тотчас прекратил игру. Нагнулся. Приподнял иголку проигрывателя, стоящего прямо на полу. Затем выпрямился и гневно взглянул в лицо отцу.

Доктор Карьон объявил, что дальше так продолжаться не может. Патрик, не разжимая губ, продолжал сверлить отца взглядом. Доктор продолжал:

— На земле существует множество всякой музыки. Есть Бах. Есть «Мессия» Генделя. Есть Камиль Сен-Санс. Есть, наконец, пение птиц.

Патрик возразил, что он не Камиль и не птица. И добавил:

— Папа, я — не ты.

— Да, но ты забыл, что живешь в моем доме. И если ты и впредь собираешься исполнять такую, с позволения сказать, музыку, тебе придется делать это в другом месте! — крикнул отец и вышел, хлопнув дверью.

3 апреля 1959 года Патрик Карьон стукнул бронзовым молотком в дверь дома менского кюре. Ему отворила Марсель. Он поцеловал ее восемь раз, по четыре в каждую щеку. Она зашагала впереди него по коридору с неожиданным проворством, иногда свойственным тучным женщинам. Они вошли в столовую кюре Мена.

Он обнял священника. В комнате раздавалось мерное тиканье часов черного дерева. Служанка вышла и вернулась, неся жестяную коробку с печеньем.

Аббат Монтре обмакнул в вино «гамэ» сразу два печенья и стал шумно сосать их, пока размокшие остатки не шлепнулись обратно в стакан.

Стоя рядом, Патрик ждал ответа.

— Кажется, у меня есть то, что тебе нужно, — сказал аббат.

Он опустил в стакан еще пару печений. Но на сей раз нагнулся пониже и успел съесть их целиком. В полумраке столовой аббат Монтре неожиданно взял Патрика за рукав свитера. И продолжал:

— Изумительное печенье. Среди многих опасностей тебе, прежде всего, грозят ангельские лики и великаны на огромных блестящих машинах. Мне кажется, ты должен быть крайне осторожным с теми, у кого белокурые волосы, мой мальчик!

Затем аббат принялся размышлять. Размышлял он вслух. Сказал, что предоставит Патрику не чердак дома, а комнатку над дровяным сараем, где собирался в начале века отряд скаутов, в ту пору еще немногочисленных. Там он сможет упражняться в игре и включать проигрыватель. Только ему придется купить удлинитель в лавке Вира и Менара.

— У Вира и Менара! — повторил аббат Монтре, устремив на Патрика многозначительный взор.

Аббат пояснил, что нужен очень длинный провод, который следует протянуть через весь двор, от сарая до розетки в прихожей дома.

Патрик начал было благодарить аббата, но тот перебил и добавил, что у него есть одно условие. Патрик должен помочь ему отслужить две воскресные обедни с певчими, чтобы малыш Марк, глядя на него, освоил обязанности кадилоносца.

Патрик нахмурился.

Аббат взглянул на него из-под очков.

— Мне уже семнадцать лет, отец мой! — возразил Патрик.

Аббат ответил, что иного пути нет. Патрику придется еще дважды надевать стихарь и подавать воздух в трубы органа.

Патрик твердил, что не может этого сделать: он уже не ребенок, над ним все будут смеяться.

Аббат заметил, что Господь Бог — не все, Он смеяться не станет. Самому же аббату, разумеется, известно, что Патрик уже не ребенок. Он прекрасно знает, сколько ему лет. Но таково условие.

Патрик понуро опустил голову.

Они молча встали. Патрик шел впереди аббата. Тот положил ему руку на плечо. Так они пересекли дом священника, вышли во двор, приблизились к трем каменным пристройкам у стены в глубине сада.

Войдя в одну из них, они направились к приставной лестнице. Первым полез Патрик.

Аббат Монтре, пыхтя, взбирался следом. Патрик уже стоял на чердаке. Он оглядывал голые каменные стены, где висели «Устав французских скаутов», «Scouting for Boys» и портрет Баден-Пауэлла[24]. Стоя на лестнице и держась за верхнюю перекладину, аббат Монтре спросил, подходит ли ему эта комната. Патрик ответил, что она даже лучше, чем он ожидал. Они спустились обратно.

Внизу аббат попросил его набрать номер матери аптекаря, лежавшей на смертном одре в страданиях, и передать, что он навестит ее вечером, в час ужина. У старика не хватало храбрости звонить самому. Патрик отправился в бакалейную лавку, где стоял телефон. Аббат вообще боялся всего на свете. Но в первую очередь его пугали шершни и осы, хотя и они были созданы Господом. Едва завидев их, он втягивал голову в плечи и удирал прочь с громкими воплями. Однажды это случилось прямо во время службы: кюре бежал из алтаря, спасаясь от налетевшей осы. Аббат сетовал: «Не знаю почему, но я не способен вести долгую беседу с пластмассовым дырчатым кружочком», и потерянными глазами следил за Патриком, набирающим номер.

Патрик опустил черную эбонитовую трубку на рычаг аппарата, стоявшего возле кассы бакалейно-скобяной лавки Виров. В лавке находились сам папаша Вир и его дочь Брижит. Он спросил, где Мари-Жозе. Брижит указала глазами наверх, пояснив, что сестра пишет школьное сочинение.

Он поднялся к ней в комнату. Мари-Жозе сидела на кровати, скрестив ноги и привалившись к деревянной спинке. Комнату заволокло густым дымом, хоть топор вешай.

Мари-Жозе читала небольшой роман Хемингуэя о человеке, который ловил рыбу. Книгу дал ей Риделл. Она захотела прочесть Патрику особо полюбившийся ей отрывок.

Но он отказался ее слушать. Мари-Жозе захотела поговорить с ним о Риделле. Он опять отказался ее слушать. Потом спросил у Мари-Жозе, можно ли ему взять на складе электрические удлинители, он их точно не испортит.

Она удивленно глянула на него и, пожав плечами, загасила сигарету в набитой окурками пепельнице на ковре. Она не могла взять в толк, отчего Патрика больше не волнуют книги Риделла и его дерзкие речи. Но теперь Патрик страстно увлекался одной лишь музыкой, а обличения Риделла слушал с пятого на десятое. Мари-Жозе поднялась с кровати одним гибким движением, даже не опершись на руки.

Она поправила ему воротник рубашки, чмокнула в губы и повела к лестнице. Они спустились на склад. Прошли мимо застекленной двери кухни, смежной с лавкой. Сквозь мутное дверное стекло виднелся силуэт ее отца, слушавшего радио; Мари-Жозе указала на него Патрику.

Сама Мари-Жозе ненавидела этот аппарат с его зеленым глазком. Она шепнула Патрику: