Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо Страница 9

— А в чем, по-твоему, нужно измерять время?

— Прежде чем измерять, нужно сначала понять, что такое время.

— И что же это такое?

— Время похоже на пузыри, — поймав мой удивленный взгляд, Ваня пояснил. — На мыльные пузыри, которые пускают дети. Рамка та же, вода та же, пузырь каждый раз получается разным. Один огромный, переливается разными красками, колышется. Все говорят: «Вот это знатный пузырь, красавец. Просто Иосиф Кобзон!». Потом он отрывается от палочки, летит, может долго летать, пока не лопнет. А другой получается маленьким, скучным, и сразу лопается. Его даже заметить не успевают, был, и нет его. Понимаешь разницу?

— Угу, у нас с тобой сейчас большой пузырь или маленький?

— У нас, конечно, маленький. Что в него поместится — только облака да крючки твои дурацкие, на которые все равно ничего не поймать, хоть неделю лови. Пшик — маленький мыльный пузырек. И вообще, я рыбу терпеть не могу.

— Оно и видно. В рейсе ты нас рыбой не баловал, — усмехнулся я.

Ваня поморщился. Рейс он вспоминать не любил. Несколько секунд он лежал молча, слышалось только его сопение. Потом снова раздался голос.

— Я считаю, значение образования люди сильно переоценивают.

Я молчал, решил не ввязываться в дискуссию.

— Вот, например, я, — продолжил Ваня. — Проучился в университете три года, больше тысячи дней. Дало это мне что-нибудь как личности? Ничего. Снова мыльный пузырь. Хорошо, что сумел вовремя остановиться.

Я молчал. Думал, если не поддерживать разговор, дело скорее дойдет до привязывания крючков.

— А ты, студент, наверное, отличник, — не унимался Ваня. — Ленинский стипендиат, или еще какой?

— С чего это ты взял?

— Ну как же! Сидишь вот, все пишешь что-то, измеряешь. Никто тебя не заставляет. У нас в университете тоже такие были. Рогачев Андрей, Лейбман Аркадий. Я у них деньги занимал. Им совесть не позволяла отказать — у них повышенная стипендия, у меня вообще никакой.

— Я не отличник, — сказал я, — и стипендию не получаю. У меня тройки в сессии.

— Вот так номер! — удивился Ваня. — А чего ради ты тогда тут горбатишься?

— Долго объяснять, — сказал я.

Временами на меня самого находили сомнения, есть ли смысл в этих измерениях. Я сомневался не в том, стоит их делать или нет, а в том, правильно ли я их делаю, не окажется ли так, что вся работа пойдет насмарку. Лекции по метеорологии, которые нам читали два года, прошли мимо меня, сам удивляюсь, как я умудрился почти ничего не запомнить из такого большого курса. С гидрологией та же история. Помню только, как отчаянно боролся со сном на лекции доцента Христофорова по методике гидрометеорологических измерений. Христофоров бубнил себе под нос «методы — методика — методология», чертил на доске непонятные схемы, медленно и аккуратно выводил каждую буковку, противно скрипя мелом по доске. Он специально выделывал эти штуки с мелом, чтобы не давать людям спокойно спать. Много бы я дал сейчас, чтобы вновь оказаться на этой лекции, но, как сказал бы Ваня, пузырь времени уже лопнул и обратно его не вернешь. Приходилось действовать интуитивно.

Я организовал временный метеопост — мне очень нравится это слово — метеопост, в нем есть что-то военное. Три раза в сутки, каждые восемь часов я измерял температуру воздуха, давление, скорость ветра, температуру поверхности воды, высоту прилива.

Температура поверхности воды была для меня самым важным показателем, и самым проблемным. Даже человеку, ничего не смыслящему в методах измерений, ясно, что мерять температуру поверхности лучше не в зоне прибоя, черпая воду ведром с борта траулера, а в открытом море. Но открытое море было для меня недоступным. Приходилось орудовать ведром.

Для того, чтобы измерить скорость и направление ветра, я уходил с Пляжа и поднимался на обрыв. Наверху сидели люди Камачо, которых он оставил нас охранять — два юнца лет по пятнадцать в военной форме не по размеру. На полицейских они были не похожи, скорее всего, парни из деревни, «дружинники». Правда, автоматы у них были настоящими, очень похожие на немецкие «шмайсеры» времен Второй мировой войны. Они устроили навес из веток на краю леса, в ста метрах от обрыва. Один постоянно торчал на обрыве, наблюдая за нами, второй отдыхал под навесом. С ними была огромная собака, доберман, которую днем они привязывали к дереву рядом с навесом, а ночью отпускали. Несколько раз я пытался с ними заговорить. На мои корявые фразы из трех слов, которые я знал на испанском, отвечал только проклятый доберман. Он рычал и скалил желтые зубы, а стоило мне приблизиться — бросался. Пареньки едва удерживали его на привязи и жестами показывали мне, чтобы бы я держался подальше.

«Нечего с ними разговаривать», — сказал Дед, когда я рассказал ему про свои попытки наладить контакт. — «У них своя работа, у нас своя».

К моим измерениям он относился серьезно и с пониманием. Каждый раз, когда старший механик собирался на «Эклиптику», он спрашивал меня, не зачерпнуть ли ведро воды на обратном пути, помог починить и настроить анемометр. Время от времени справлялся, как ведут себя давление и температура. Мне очень нравилось говорить ему, что давление падает или увеличивается. Если падало — Дед хмурился, погода могла испортиться, что нам было совершенно не нужно. С погодой пока везло. Глупо, конечно, но в глубине души мне казалось, что отчасти в этом есть и моя заслуга. Я на посту, держу ситуацию под контролем.

Пока я отвлекся на свои мысли, Ваня развил теорию временных пузырей до невероятных масштабов.

— Пока один пузырь летит, можно надуть второй, и даже третий! — оживленно рассказывал он. — Понимаешь, о чем я? Ты как бы живешь сразу на нескольких временных отрезках, и можешь заглянуть в будущее, ненадолго, конечно, на один пузырь вперед.

— Я и так вижу будущее, — сказал я. — Сейчас вернется Дед, увидит, что за снасть еще не принимались, и надает нам по шее.

— Эх, Константин! — вздохнул Ваня. — Скучный ты человек! — он сел и взялся за леску. — Тебе глаза открываешь, а ты все со своей снастью! — он посмотрел на часы. — О! Скоро вахте конец! Хоть искупаюсь…

— Вахту почему-то не в пузырях меряем, а по часам, — заметил я.

— Как ни меряй, неделя прошла, а за нами так никто и не приплыл, — сказал Ваня.

Он был прав. «Самый крайний срок», как выразился капитан Горобец, закончился, а мы по-прежнему были на Пляже одни, и горизонт был пуст.

Каждый вечер после ужина я вырезал на деревянной крышке ящика из-под тушенки аккуратную зарубку. Это был наш робинзонский календарь. Когда зарубок стало семь, я перечеркнул их общей чертой. Это означало, что прошла неделя. Когда к семи зарубкам добавилось еще две, Дед решил поговорить. Мы только что закончили ужин — консервированную гречневую кашу с мясом, пили чай, и Дед произнес, глядя на пламя костерка:

— Похоже, там возникли проблемы.

Стало сразу понятно, где «там», мы с Ваней переглянулись.

— Горобец оставил деньги, — продолжил Дед, — двести долларов. На случай, если возникнут проблемы. Этого хватит, чтобы добраться до Лимы. В Лиме — наше посольство, в Кальяо — представительство пароходства. Главное, добраться до Ило, оттуда наверняка ходят автобусы в какой-нибудь большой город, а уже оттуда — в Лиму. Если вы завтра выйдете, через два-три дня по-любому будете на месте. А там — на самолет, и в Москву.

Наше географическое положение было известно со слов сеньора Камачо. Он обрисовал его нам, чтобы мы понимали, куда попали и кто здесь главный.

Ближайший полицейский участок, телефон и магазин — в пятидесяти километрах к югу, в поселке Ла-Ярада, оттуда уже рукой подать до чилийской границы. Больница, если понадобится, — на север, и на двадцать километров дальше, в городке Ило. До Лимы почти восемьсот километров по горным дорогам.

— Может, здесь где-нибудь железная дорога имеется, — продолжил Дед. — Тогда вообще все просто. Сядете на поезд, нормально доедете…

— Минуточку! — Ваня поднял руку. — Что значит, «сядете-доедете»? Кто сядет?

— Ты и студент, — пояснил Дед.

— А вы?

— Я останусь здесь, — спокойно ответил Дед.

— Как же так!? — воскликнул Ваня. — Это неправильно. Надо все делать вместе. Вместе пришли — вместе уйдем! Так я говорю? — он посмотрел на меня.

Я сказал: конечно! Да и вообще, нечего волноваться. Подумаешь, ремонтная бригада задержалась на пару дней! Мы спокойно можем просидеть здесь еще хоть неделю. Главное, что там, на Большой земле, в курсе, где мы находимся, они в любом случае нас не бросят.

Дед усмехнулся, погладил рукой бороду.

— Еще неделю! Ишь, какие герои! А если и через неделю — ничего, и через месяц! Что тогда?

— Как это через месяц?! — удивился я.

— Бывают такие чудеса, — мрачно произнес Дед. Мне показалось, что он чего-то не договаривает. Людям с таким открытым лицом, как у Деда, трудно прятать мысли. Не разработаны у них нужные для этого дела мимические мускулы. Любая потайная мысль выдает себя желваками и морщинами. Дед и сам это понимал, оттого хмурился все больше: — Горобец сказал, если через неделю никто не появится, выбираться самим, посуху.