Анри Монтерлан - Благородный демон Страница 9

Когда родилась нежеланная Соланж, он на сей раз явился только через два дня, а она проплакала все это время в своей одинокой постели. Так он наказывал ее за неосторожность. Уже не могло быть и речи о том, что новый ребенок сблизит их. «Все-таки, — думала она, — я буду не одна. Эти грязные скоты (муж и сын) заставляют меня страдать, и у меня есть право на утешение». Действительно, Соланж стала во всем таким утешением. Тем более, к пятидесяти г-н Дандилло начал чувствовать, что упустил свою жизнь, и стал ожесточаться, а жена, угадав это, воспрянула. Пришла ее очередь отпускать обидные намеки и устраивать сцены, которые всегда заканчивались одним и тем же: она внезапно обрывала их и поднималась к себе в спальню (в два часа дня), после чего уже не выходила. Она отыгрывалась за все эти двадцать пять лет своей тягостной жизни. Иногда она выхватывала у г-на Дандилло газету и жгла ее. Если он пожимал ей руку, она потом мылась. Она неохотно целовала Гастона после отцовского поцелуя. Когда он умер, она попыталась хоть немного поплакать, но из этого ничего не вышло.

Таким был собственный опыт супружества мадам Дандилло к тому времени, когда она настолько хотела выдать свою дочь за Косталя, что ради этого уже почти соглашалась на многие унижения. Интеллектуальное превосходство Косталя, его эгоизм и его странности, разница в возрасте и разница в понимании жизни, полуфригидность Соланж — все это почти полностью повторяло темные стороны ее собственного замужества. Но она была совершенно уверена, что теперь-то из всего этого получится только счастье. Она вполне искренне преподнесла Косталю апологию брака, подобно тем высоконравственным отцам, которые отвечают директору пансиона, жалующемуся на поведение их отпрыска: «Лучше бы вы сказали, что он умер, чем слышать о таких проступках!..», хотя сами были в коллеже первыми из проказников. Безответственность женящихся молодых людей вполне простительна. Но что сказать о тех, кто женит их и все понимает или должен понимать? Воистину, можно подумать, что змея брака столь же присуща роду человеческому, как и змея совокупления.

Время от времени мадам Дандилло возражала на доводы Косталя. У нее было множество аргументов, которые, правда, не достигали цели, но она не могла придумать ничего, способного поколебать его. Без ложного стыда Косталь говорил о долге творчества, как человек, который знает, что козыри у него в руках.

— Но разве простое биение сердца не может быть самым чистым произведением искусства? — спрашивала мадам Дандилло. — И потом, какая же это жизнь в одиночестве? Женитесь, и у вас будет, по крайней мере, добрый очаг, хорошая кухня, повсюду свет и шум. Но, конечно, и кое-какие хлопоты, ведь иначе не бывает. Зато все-таки это жизнь!

«Шум!» Вот что им нужно. Их ужасающая внутренняя пустота требует «шума», но никак не уединения, ведь иначе они осознают свое небытие. «Хорошая кухня!» Им кажется, будто я способен разделить их гнусное счастье, а моя теперешняя жизнь — это не жизнь!

Мадам Дандилло и вправду считала, что существование Косталя нельзя назвать жизнью и настаивала на своем, иронизируя над холостяками. Но ведь холостяки разные, и смешно слышать эти рассуждения об «одиночестве», наполненном иногда очаровательными созданиями, которых не может быть у человека женатого; и в безбрачии возможно своего рода супружество, как и в супружестве холостяцкое существование. Тогда уж лучше ничего не говорить, если в «старые холостяки» зачисляются Флобер, Ницше и Бодлер.

Конечно, есть стереотип «спутницы жизни» или такой: «Ухаживать за вами в старости». И еще более классический: «Нужно поступать так, как делают все!»

— Неужели некоторый распорядок пугает вас? Вы всегда были хозяином самого себя, подчинялись своим капризам, но все-таки когда-нибудь придется последовать всеобщему закону. Если вы не женитесь, то в конце жизни у вас будет ностальгия по домашнему очагу! И при виде возвращающегося к себе домой добропорядочного клерка, которого ждут жена, дети и горячий суп, вы вздохнете: «Ах, человеку не нужно ничего другого!»

Косталь вспомнил слова Шиллера (в «Жанне д’Арк»): «Даже боги не смогли победить глупость». Когда-то он привел их в статье для вечерней газеты. Весь его текст был полностью напечатан, кроме этой фразы. Во французских газетах не говорят о глупости.

— Она во всем откровенна (Косталь не мог сразу понять, хорошо это или плохо) и очень заботлива. Она приведет ваш дом в порядок («А зачем тогда нужны слуги?»). Она не любит роскоши и не будет разорять вас своими нарядами. Автомобиль? Она сказала мне: «Автомобиль мне совершенно не нужен» и раз двадцать твердила, что ее призвание в подчинении мужу, в том, чтобы быть восточной женой. («Да, это вполне уместно».) Она будет помогать вам. Знаете, она ведь вовсе не глупа! Она может перепечатывать ваши рукописи.

«Она будет ходить вместо вас по издательствам и благодаря своей красоте добьется выгодных условий», — продолжал за мадам Дандилло Косталь, которого уже распирало от сарказмов. Вчерашняя симпатия к этой женщине таяла, как снег на солнце. И уже одно то, что Соланж близка с нею, отбрасывало саму девушку куда-то далеко-далеко. А ведь завтра мадам Дандилло может получить права и на него: требовать счета, знать подробности его жизни, входить к нему в любое время и вмешиваться в дела. (Косталь разглядывал ее совсем не женственные руки — узловатые, с проступающими венами, похожие на лапы хищной птицы.) Он вдруг вспомнил название только что вышедшего романа — «Неизвестные в моем доме»: «У меня и так уже есть одна семья, не хватает еще и второй! Жениться на какой-то одной женщине куда ни шло. Но ведь с нею получаешь еще и целое стадо неизвестных личностей, отвратительный сброд отцов и матерей, братьев и сестер, дядюшек, теток и кузенов, которые тоже получают права на вас и в самом лучшем случае лишь съедают ваше время. Нет, люди просто безумны. Все это ужасно и отвратительно. Если бы мне непременно надо было жениться (например, по требованию закона), я уж лучше взял бы себе воспитанницу из приюта. Совершенно серьезно, без шуток».

Косталь заговорил о «тягостности» женщин, рассказал об одном случае, поразившем его: он сидел как-то в маленькой лодке-душегубке неподалеку от берега, и вдруг это утлое суденышко накренилось под какой-то тяжестью, и ему пришлось налечь на весла. Казалось, некое наваждение парализует лодку. И тут раздался смех: за корму держалась и плыла женщина, словно на буксире. Оказалось, что это та, в которую он был влюблен… И еще в другой раз, он видел, как лягушка оседлала между своих лап рыбу и целый день неподвижно сидела на ней, пока рыба совсем не задохнулась…

Рассказывая, Косталь изобразил на лице ужас, но его гримаса показалась мадам Дандилло «очаровашкой» — она с легкостью переходила на жаргон мелких лавочек.

— Неужели вы так боитесь женщин? — спросила она чуть ли не с торжествующим видом. Косталь хотел ответить ей, что даже сильнейший из сильных упускает победу, если ему в глаз попадает соринка, что лев не напрасно боится комара и что «муха, попавшая в вазу с благовониями, портит весь аромат», как сказано в Св. Писании. Но обо всем этом затруднительно говорить в гостиной, даже если это помпейская зала с фавном и поддельной бронзой, нечто подобное приемной дантиста, с той лишь разницей, что здесь вас хотят женить, а не вырвать зуб. Впрочем, подумал наш герой, разница не так уж и велика.

— Посмотрим практически, — произнесла, наконец, мадам Дандилло.

Она сказала, что согласна. Согласна с чем именно? Со всем. Чтобы свадьба была в провинции, а «узкий круг» ограничивался четырьмя свидетелями. Она соглашалась на разделение имущества: Соланж будет получать от нее ежегодную пенсию, а приданое лишь через несколько лет, когда их союз упрочится. («Знаю я этих богатых буржуа. Платить она перестанет намного раньше, и все закончится присылкой почтового конверта», — подумал Косталь.) Она соглашалась и на чисто гражданский ритуал, потом будет и церковь, когда брак даст гарантии устойчивости. «Нет смысла вмешивать церковь в пародию на брак», — при этих словах Косталь вздрогнул, именно такую фразу написала ему Соланж. Неужели ее письмо появилось под влиянием мадам Дандилло и, быть может, даже продиктовано ею? В таком случае Соланж солгала. Значит, девочка, как ребенок, повторяла сказанное дома. Косталя снова покоробило их низменное представление о католичестве. «Религия европейцев хуже, чем если бы у них не было вообще никакой». Он не смог удержаться, чтобы не сказать ей об этом.

— Сударь, я не думала, особенно по вашим книгам, что именно вы будете учить меня религии! — обиделась мадам Дандилло и поджала свои куриные губки. Она была из тех женщин, которые вызывают улыбку своими жеманными минами и замораживают смехом. Отнюдь не чувствуя себя оскорбленной, она тем не менее полагала, что раз уж речь зашла о религии, будет хорошим тоном казаться несколько обиженной. Для светских людей церковь лишь повод, как и Иисус Христос повод для самой церкви.