Даниэль Кельман - Время Малера Страница 9

Получился маленький шедевр. Было продано две сотни экземпляров, в печати появилось пять разгромных, две язвительные и две нейтральные рецензии, а через год издательство изъяло остатки тиража из продажи.

– Больше никогда в жизни ничего не напишу, – заявил Марсель.

– Ну и глупо! Из-за одной только книжки… – попытался утешать Давид.

– Да нет. Я совсем не обиделся. Все в полном порядке. Просто я больше никогда не возьмусь за это. – Марсель засмеялся, и его худое лицо покрылось морщинами. Давид не мог понять, серьезно ли он.

Началась учеба в университете. Давид сидел на вводных семинарах и с трудом сдерживал зевоту, он рисовал – заштрихованных человечков, длинноухих собак, технические диаграммы, стараясь не показать виду, что все это ему уже известно, все, что знают преподаватели, и даже намного больше. Это вполне удавалось. Однажды его спросили, не он ли тот самый, кто получил Молодежную премию в области естествознания. С какой стати, засмеялся Давид, ну а если даже и он, что с того? Студентка с философского факультета, не красавица, но вполне симпатичная, пригласила его к себе домой. Они вместе поужинали, а потом переспали, полгода Давид жил в ее комнате, заставленной разными изданиями Кафки и увешанной фотографиями модных французских авторов. Когда она уехала из города, он занял ее квартиру: они устроили невыносимо тоскливый прощальный вечер; Давид не просил ее остаться, а она не просила его последовать за ней.

На следующий день он проспал доклад Бориса Валентинова. Ожидалось много народа – после Нобелевской премии «Текстура физического мира» попала в списки бестселлеров. Валентинов получил премию почти сразу после того, как с помощью краткого блестящего алгоритма, который искали очень давно, вывел массу покоя нейтрино, самых хаотичных частичек на свете. Коллеги пытались опровергнуть его формулу, вгрызались в нее со всех сторон, но не нашли ни одного противоречия, повсюду их сопровождала улыбка уверенного в собственной правоте Валентинова. Еще целых полгода они по очереди тайком проверяли его решение – слишком уж необычное и оригинальное – и в конце концов были вынуждены признать его верным. Некоторое время Валентинов разъезжал с докладами по стране, то и дело его сухощавая прямая фигура появлялась в телевизоре; он, всегда вежливый и, как правило, несколько старомодно одетый, давал удивительно четкие ответы на бестолковые вопросы журналистов. После того как «Таймc» на первой странице опубликовала его фотографию (Давид ее сохранил: смущенно улыбающийся Валентинов, а сверху наискосок надпись: «Повелитель нейтрино»), он вдруг перестал появляться на публике. Не отвечал на вопросы, не писал статьи и выступал только с давно намеченными докладами в какой-нибудь глухой провинции.

Давид проснулся, посмотрел на часы и непонятно по какой причине насмерть перепугался; потом, когда сообразил, что к чему, испугался еще больше и как ужаленный вскочил с кровати. Пока бежал до трамвая, весь взмок, свитер смялся, ноги болели. Прошло десять минут, а трамвай так и не подходил, Давид поймал такси. Он с трудом переводил дыхание, голова кружилась.

– Ничего страшного, – хладнокровно произнес водитель, – успеем.

Они затормозили, Давид расплатился, кинулся вверх по ступеням, наткнулся на вертящуюся дверь, пересек холл и распахнул двери большой аудитории…

Навстречу хлынул поток студентов, все расходились. Некоторые еще сидели на своих местах, просматривая записи и тихонько разговаривая. Казалось, они были в замешательстве. Валентинов только что ушел.

От быстрого бега Давид запыхался. Сколько времени он ждал этого дня, ни о чем другом не мог думать, готовился, обдумывал вопросы, которые имело смысл задать только Валентинову, только ему одному и никому другому… Он побрел назад через холл, мимо вахтера, через вертящиеся двери. На ступенях у входа и на скамейках вокруг площади сидели студенты, пожилые дамы, пенсионеры; в песочнице играли дети. Белый «мерседес» припарковался у тротуара.

В здании университета открылась дверь, и вышел Валентинов. Острый нос, круглые стекла очков, коротко стриженная бородка – все как на фотографиях, он посмеивался про себя, видимо, без всякой причины. Одернув пиджак, посмотрел на небо, прищурился, потер лоб, открыл дверцу автомобиля и сел. Машина тронулась, описала на площади полукруг, сверкнула фарами, повернула направо и скрылась.

Давид опустил голову, засунул руки в карманы и поплелся домой. Он неделю ни с кем не разговаривал, нигде не показывался и не выходил из квартиры.

Писал статью о тепловых процессах в жидкостях, опубликованную потом в «Гранях физики». В следующем номере появились письма читателей, их было три. Автор одного называл статью «в высшей степени интересной», другой – «путаной», а третий говорил о «бессмысленном нагромождении пустых слов, просчетов и фантазий». Давид послал в журнал опровержение, но Эрнст Граувальд, издатель «Граней», не отважился его напечатать.

– Не стоит волноваться по пустякам, – утешал его Марсель, – поверь, я знаю, о чем говорю.

– Да дело не в этом. Я мог бы и предвидеть, как все обернется. Теперь все будет сложнее. Меня уже дважды…

– …дважды предупреждали. Знаю-знаю. Но, собственно, кто?

Давид покачал головой и не ответил; Марсель обиженно пожал плечами.

Он жил на ежемесячные переводы от отчима Вёбелинга. С новой женой, которая теперь тоже носила фамилию Вёбелинг (смириться с этим было совершенно невозможно), он перебрался куда-то далеко в другой город, и Давид не мог избавиться от чувства, что ему платят и будут платить до тех пор, пока он держится на расстоянии. Какая-то фирма купила у Давида лицензию на производство его конденсатора, выложив за нее неожиданно крупную сумму. Ему даже выслали несколько кругленьких шариков синего цвета. Когда он взял один из них указательным и большим пальцем, посмотрел на свет и прищурился, то испытал удивительное чувство удовлетворения.

– Даже обидно, – признался он Кате. – Я мог бы придумать тысячу подобных вещиц, хорошеньких, простых и полезных. Но теперь уже поздно!

Диссертацию об «Ациклических процессах в термодинамике» он написал за несколько недель и с блеском защитился. «Хаос? – спрашивал он во вступительном слове. – Что же это такое? И каковы причины столь сильного взаимодействия между все нарастающим беспорядком и временем, взаимодействия такого беспрерывного, что его – со всеми необходимыми оговорками – даже можно назвать основой мира?

Итак, более или менее упорядоченное состояние мира есть такое состояние, возникновение которого по чистой случайности наименее всего вероятно: рассортированная колода карт (к примеру, по мастям и по старшинству) более невероятна, чем перетасованная – по той простой причине, что при тасовании устанавливается определенная закономерность. (Конечно, нельзя исключать и случайную последовательность, но этого никогда не произойдет, это слишком невероятно. „Космос, как пишет в „Текстуре физического мира" Борис Валентинов, подчинен не только законам природы, но и законам статистики. В этом-то и заключается его подлинная загадка".) Возьмем стеклянную колбу с разделительной перегородкой посередине: справа поместим газ, слева – вакуум. Если перегородку убрать, газ сразу же распространится по всей колбе. Но он мог бы остаться и на своей половине или перейти на другую целиком; с точки зрения физики возможны оба варианта – но они уж очень маловероятны. (При n-ном количестве молекул газа вероятность того, что подобное произойдет, равняется 1/2, возведенной в n-ную степень; но скорее обезьяна, без разбора колотящая по клавишам пишущей машинки, напечатает все книги, созданные человечеством.) Что же находится в промежутке между двумя состояниями – между тем, когда газ сконцентрирован на одной половине, и тем, когда распределился по всему сосуду?

Только время.

Все происходит само собой, второе состояние вытекает из первого, это естественный процесс, иначе и быть не может. Одно предваряет другое просто потому, что оно более вероятно. При возрастающем беспорядке время растягивается. Определяется его направление. Ведь время не просто изменяющаяся величина, прежде всего это величина, имеющая направление. Ни один час не повторяется, ибо в каждый момент времени происходит обновление мира, по сравнению с предшествующим однородным состоянием беспорядок во Вселенной увеличивается. Таким образом, начало и конец существуют всегда. Энтропия в переводе с языка физики означает смерть.

Однако не следует забывать о том, что закон энтропии это закон статистический. Газ мог бы сжиматься. Ведро холодной воды могло бы вдруг закипеть. Карты могли бы лечь по порядку, а обезьяна – написать „Сумму теологии". Единственное, что препятствует этому – вероятность, и только вероятность; но так ли уж незыблемы ее законы? И вообще, откуда у природы столь верноподданнические наклонности, столь безропотная готовность следовать предписаниям? Откуда эта изначальная и порой обезоруживающая исполнительность, словно на службе у нее находится целая армия существ, которые постоянно вмешиваются и по необходимости споспешествуют претворению правил в жизнь, защищают от постороннего вмешательства, контролируют поступательный ход времени и неотвратимое приближение смерти? Иными словами…»