Георг Кляйн - Либидисси Страница 9

Спустившись с чердака, Лизхен сразу же села перед моим телевизором. Ее тонкое, пожалуй, не по возрасту легкое тельце находится в вопиющем противоречии с размерами кресла. Только ортопедические башмаки ошеломляют гармонией с его громоздкостью и неуклюжестью. Кресло к телевизору — подарок Фредди, преподнесенный мне в день рождения. Скорее походящее на трон, оно было изготовлено по заказу офицера Иноземной державы для его импозантной, размашистой задницы — из переплетенных традиционным способом прутьев ивы и стеблей камыша. Спинка и подлокотники инкрустированы кусочками рога, раковинами и лакированной костью. Подушка на сиденье обтянута мягкой, слегка шероховатой козьей кожей. Когда мы смотрим телевизор вдвоем, Лизхен умещается рядом со мной в этом барском кресле без проблем, она может водрузить на подушку даже свои громадные башмаки — и тогда мы не соприкасаемся друг с другом.

Лизхен спустилась из своей клетушки под крышей, чтобы посмотреть вместе со мной German Fun [2]. Это ежедневная передача на International Joy Channel [3], с 11.00 до 11.25 утра. По идее я должен был бы отслеживать German Fun изо дня в день — такова моя первая служебная обязанность. Но поскольку каждое послание Центра дважды повторяется, уходя в эфир три дня подряд, достаточно того, чтобы полька, на мелодию которой переложен наш национальный гимн и которой начинается German Fun, звучала в моих комнатах только каждое второе утро. Иногда, как это было, например, вчера и позавчера, я=Шпайк пропускаю даже две передачи, провожу в бане у Фредди не только ночь, но и утренние часы или еду оттуда, взяв такси, в Naked Truth Club[4] на бульваре Свободы Слова.

Так небрежно обращаться с требованием быть в постоянной готовности к контактам по служебной линии мне позволяют привычки Лизхен, связанные с телевидением. Лизхен не пропускает ни одной передачи German Fun. От ведущего Хайнца она просто без ума. С самым серьезным видом ловит глазами каждую его гримасу, каждую ужимку. Хайнц — австралиец с немецкими корнями в третьем поколении. Его немецкий почти непонятен зрителям, сидящим перед телевизором на нашей исконной родине. Для тех же, кто давно живет на чужбине, слушать человека с жуткой кашей во рту — истинное наслаждение. Я=Шпайк не раз видел, как мои соотечественники, матерые торговцы мыслимым и самым немыслимым товаром, смеялись до слез, когда Хайнц рассказывал очередной скучнейший анекдот. В течение примерно получаса Хайнц забавляет публику, потчуя ее смесью из скетчей, рекламных сюжетиков и популярных мелодий. На нем широкие черные вельветовые штаны с подтяжками и нагрудником из красной кожи, и всякий раз, когда он прикладывает указательный и средний пальцы левой руки к золоченым пуговицам этого нагрудника, для меня в следующей рекламной заставке поступает сообщение Центрального ведомства. Лизхен тоже знает об этом и подает мне сигнал, если пальцы Хайнца прикоснулись к нагруднику. В принципе она могла бы записывать на кассету тексты таких рекламных роликов, а значит, и отправленные мне сообщения, но я=Шпайк все еще остерегаюсь поручить ей это. За долгое время проживания под одной крышей между мною и девочкой установилась вполне устраивающая меня дистанция, к тому же делиться с посторонними людьми самыми секретными деталями своей работы вообще неразумно.

Запись и расшифровка сообщения производятся одним и тем же прибором. Дешифратор подключен к телевизору с передней стороны. По виду он всего лишь отживший свой век плеер, однако под его изрядно поцарапанным пластиком скрыты относительно новые модули, скомбинированные друг с другом. Во времена, когда на работу в городах Востока отправлялись агенты моего типа, умельцам в Центральном ведомстве еще многое дозволялось. То была золотая осень искусников и виртуозов. Куль объяснял тонкости устройства прибора чуть ли не с восторгом педанта, и мне работа с дешифратором по сей день доставляет немалое удовольствие. Вслушиваясь в текст рекламного ролика, звучащий с телеэкрана, я=Шпайк ни разу не смог выделить то, что предназначалось только мне. Дешифратор записывает текст всего ролика и расшифровывает отрезок с секретной информацией одновременно с записью. Звучание оригинала, теперь уже в качестве копии на кассете, обрывается сочным чмоканьем, и истонченный электроникой голос сообщает, чего ожидает от меня Центр. Это слова Куля в цифровой обработке. Хотя регистр до смешного высок и все звучит как-то технически гнусаво, последние рудименты естественной интонации выдают Куля со всем своеобразием его речи.

Лизхен достает из-под кресельной подушки пульт дистанционного управления и включает телевизор. Мы чуть было не прозевали увертюру. Гимн заходится последними задорными тактами и заканчивается шипящим тушем литавр. Появляется Хайнц. Как всегда в начале передачи, камера показывает его снизу и наискось. Он виден на экране от нижнего края нагрудника до середины лба. В кадре никогда не бывает ступней Хайнца, колени можно узреть редко, собственно, только тогда, когда в подкрепление какой-нибудь особо смачной шутки он бьет себя ручищами по ляжкам. Лишь по мере того как передача близится к апогею, камера поднимается дальше вверх, являя зрителям лютиковую желтизну его густых, зачесанных на левый пробор волос. Лизхен понимает, что говорит Хайнц, это давно вне всякого сомнения. И меня она понимает, независимо от того, обращаюсь ли я к ней, что случается редко, или бормочу себе что-нибудь под нос, непроизвольно переходя на родной язык. Никогда я=Шпайк не пытался научить чужого, порожденного этим городом ребенка моему кондовому немецкому. То немногое, о чем надо было договориться в первые дни нашего сосуществования, формулировалось мною на привычном пидди-пидди. И поведение Лизхен показывало, что язык, которым каждодневно пользуются жители города, она легко понимала и в моей артикуляции. То, что Лизхен почти не удостаивала меня ответами и редко о чем-нибудь спрашивала, было мне, в общем, на руку, и я=Шпайк никогда не задавался целью разгадать причины ее молчаливости.

Девочку мне навязал город. Безымянным ребенком она стала попадаться мне на глаза уже вскоре после моего переезда в квартал тряпковаров. По нашей улочке регулярно, раза два в месяц, проезжал старьевщик. Он сидел за рулем тяжелого русского военного мотоцикла, переделанного в трехколесную повозку, на днище которой в большой проволочкой корзине были навалены железки, бутылки, бумага, старые носильные и прочие еще годные вещи. Старик был сейшенцем, о чем, во всяком случае, свидетельствовала похожая на феску и неизменно прикрывавшая его голову шапка из кошачьего меха — единственная еще не исчезнувшая деталь традиционной одежды сейшенских пастухов, которой упорно украшают себя живущие в городе мужчины этой национальности. Старьевщик почти не покидал седла принадлежавшего ему транспортного средства. Жители окрестных домов выходили на улицу и бросали отходы своего житья-бытья в проволочную корзину. А потом старались выторговать себе небольшое вознаграждение. Я=Шпайк тогда еще был любопытным пришельцем, и мое внимание привлекала худенькая девчушка, усердно трудившаяся в корзине. Хватаясь пальцами рук и ног за железные прутья, она с ловкостью обезьяны взбиралась по ним вверх, соскальзывала вниз и сортировала вещи по какой-то системе, выкладывая из них аккуратные стопки и кучки.

Переселение Лизхен из железной клетки на чердак, произошедшее через несколько месяцев после того, как я=Шпайк впервые увидел девочку, и обретение ею имени — это не моя заслуга, как и не моя вина. Старьевщик, можно сказать, сделал меня своим преемником. Прямо перед дверью моего домика он выпал бездыханным из седла своей мотоповозки. Свалился мне чуть ли не под ноги: я=Шпайк тогда в первый раз подошел к корзине, чтобы бросить в нее несколько бутылок из-под зулейки. У старьевщика, вероятно, началось внутреннее кровотечение, произошло прободение желудка, иначе изо рта не вылилось бы на мостовую необыкновенно большое количество темной крови. Шапка из кошачьего меха сползла с головы, обнажив голый череп, обтянутый задубелой кожей с толстыми синими прожилками вен. Оторвав от него взгляд, я=Шпайк увидел, что вокруг новоявленного инородца в моем лице, умершего старца, мотоцикла с тихо стучащим двигателем и девочки в клетке собрались жители соседних домов. Выражение их глаз недвусмысленно говорило о том, что моя свобода действий сузилась до одного-единственного поступка. Но я=Шпайк не знал, что же мне надо делать, и неизбежно навлек бы на себя гнев соседей, если бы решение за меня не принял Суккум. Владелец кондитерской, у которого я каждый день, не слыша слов приветствия и читая на его лице только враждебность, покупал обильно сдобренный орехами и изюмом белый хлеб, взял и кинул мне ребенка. Мои руки не успели бы подхватить девочку, но ее тонкие конечности сами цепко обвились вокруг моего туловища, а несколько кулаков, с силой ударивших меня по спине, не дали мне, пошатнувшемуся и отпрянувшему назад, грохнуться на мостовую и расшибить затылок. После этого мои соседи обратились к имуществу покойника, заново рассортировали весь товар и затолкали его в пластиковые мешки. Даже мотоцикл разобрали на главные узлы и унесли куда-то. Лишь потом пекарь и один из его подручных завернули труп сейшенца в пластиковый тент, положили к голове шапку из кошачьего меха и отволокли тяжелый продолговатый сверток в ближайший укромный двор.