Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду Страница 9

— Мне скоро дают общежитие, — задумчиво говорит Таня.

— Прямо наповал, — бормочу я.

— Что?

— Ничего. Радуюсь за тебя.

Мы садимся в трамвай и молча едем. Это у нас просто сменилась форма разговора. Молчать с Таней очень легко, и это представляется мне важным. Надо сказать, что известие она мне сообщила весьма неприятное, так что мне есть о чем помолчать.

Мы подходим к дому и останавливаемся, пораженные. Из открытой форточки, как из ледниковой трещины, льется песня: «Хороши весной в саду цветочки…» Свет в комнате Раисы Петровны горит.

— Случилось что-то непоправимое, — шепчу я Тане.

Такого еще не бывало. Люди, склонные к философствованию, как правило, не поют. Мы открываем ключом входную дверь. Хозяйка встречает нас на пороге своей комнаты. Мы замираем от неожиданности: перед нами совсем другая женщина. Пышная прическа, на лице следы экспериментов с косметикой, смелое декольте хорошо сохранившегося вечернего платья, а на плечах соболек. Кажется, я его видел на хозяйкином пальто, которое она недавно повесила в прихожей. Торжествующая улыбка на ее лице медленно сменяется растерянностью. Я гляжу на Таню — она в восхищении. Видно, на мне написано такое, что Раиса Петровна как-то странно морщится, быстро разворачивается и торопливо уходит. Таня сбрасывает мне на руки пальто и бежит следом за ней. Я прихожу в себя.

— Ругай меня, — говорю я ей вслед.

Я неторопливо снимаю пальто, намокшие башмаки и прислушиваюсь к разговору.

Эта девушка, кажется, умнее меня. У меня самого крутится только одна, похожая на успокаивающую, фраза: «Успокойтесь, это только опытный образец». Я ругаю себя последними словами и вхожу в комнату. Женщины сидят обнявшись.

— Что он понимает? Да он даже при выходе из трамвая руку забывает подать, — ругает меня Таня и незаметно для хозяйки подмигивает. — Ушел в свою учебу, совсем не замечает, что вокруг него происходит. Некультурный и глухой ко всему человек. Ни на какие чувства он не способен, потому что он — мужик из конца прошлого века. И трепач.

Ну, это уж слишком. Таня уже старается на меня не смотреть. Вдруг меня охватывает такая нежность, что я отворачиваюсь, чтобы себя не выдать.

Раиса Петровна весело поворачивается ко мне.

— Нет, — говорит она, — он, все-таки, хороший парень.

— Раиса Петровна, вам сейчас больше тридцати никак не дашь, — говорю я запоздало.

Она улыбается и идет готовить чай. Я сажусь рядом с Таней на продавленный диван.

— Ты очень хорошо меня ругала, — говорю я, — даже слишком.

Она молчит. Я неловко обнимаю ее. Таня поворачивается ко мне, захватывает ладошками мою голову, и мы неумело и как-то отчаянно целуемся. Я буквально ослеплен и плохо соображаю, однако шаги Раисы Петровны все же слышу. Мы с трудом отрываемся друг от друга, и я пододвигаю Тане лежащую на столе газету — длительное молчание должно быть обосновано, ибо наша хозяйка — воробей стреляный.

Раиса Петровна приносит чайник и пирожки, Таня разливает чай. Я тупо смотрю на газету, затем проглядываю картинки. Хозяйка рассказывает Тане о своем муже. Я уже слышал, что тот был человеком с «положением» и старше Раисы Петровны лет на восемь. Хотя у них не было детей по вине хозяйки, ее муж берег в себе свежесть чувств и жили они дружно и весело.

Но сегодня, видно, особый день: я отмечаю в ее рассказе нечто иное и настораживаюсь. Из каких же сложных судеб соткана история нашего народа! Женские биографии не часто бывают яркими, но часто потрясают жестокой простотой. «Как мы пели песни…» — вздыхает Раиса Петровна, удивляя меня. Сколько же их угасло, наших русских женщин, в беспросветных буднях военных, да и трудных послевоенных лет, так и не поняв прелести своих лучших лет. Вряд ли кто даже из фронтовиков согласился бы поменяться с ними судьбой, а они «пели песни!»

Дед Раисы Петровны заполучил коллежского советника перед первой мировой войной. Лучше бы не получал, потому что сразу, как на дрожжах, вспенился его ура-патриотизм и вышвырнул деда на площадь, где под вой таких, как он, истеричные ораторы топтали в экстазе свои картузы. Площадь быстро сменилась казармой, казарма фронтом, где и сгинул дед, так и не став героем.

Отец, Косарев Петр Андреевич, закончил первую мировую при штабе полка, и в том же качестве штабного офицера служил в Красной Армии. Он погиб в финскую.

В сороковом году Раиса Петровна вышла замуж за «крупного инженера» — Дробача Виктора Поликарповича, который работал тогда начальником прокатного цеха металлургического завода. Сама она училась в это время на втором курсе университета. Неплохо начиналась их жизнь, но уже через год она получила от мужа короткое письмо с фронта новой войны и следом еще более короткое извещение: пропал без вести. Учиться она дальше не смогла, пошла работать на железную дорогу.

Больше она ничего не рассказывает, замечает только, что вышла на пенсию с должности бухгалтера.

Я молчу, дорисовывая про себя то, о чем она не хочет говорить. Пустой дом с фотографиями молодых смеющихся людей на стенах, десятилетия надежд на более сносную личную жизнь, отчаянные попытки при помощи студентов-квартирантов удержать уровень бытия, сбитый войной в молодости… Впрочем, с годами становится уже не до «уровня», лишь бы живой человек был рядом.

Я всегда считал, что человеческая жизнь не может не удаться, слишком уж она хороша сама по себе. Но вот сейчас уверенности в этом у меня поубавилось. Я знаю, что Раиса Петровна умный человек с нормальной мерой глубокомыслия, не доходящей до того, чтобы «зайтись» от тоски, и тем не менее, какой же нужен сильный характер, чтобы вот так жить и уметь радоваться. Ведь у нее даже морщинки на лице легли так, как будто она весь свой бабий век улыбалась. Людей с такой волей к жизни невозможно не любить.

Поглядывая на Раису Петровну, я нахожу, что щемящее сочувствие к ней уже перерастает во мне в еще не осознанное до конца чувство долга. И я вдруг понял ее «тонкий» замысел в отношении нас с Танюшей, построенный на стечении обстоятельств, как на песке. Ясной стала и цель ее постоянных разговоров о любви, над которыми я про себя посмеивался. Приткнуться хоть как-то к чужой жизни, чтобы не остаться наедине со своими стариковскими заботами, стать для кого-то бо́льшим, чем обычная квартирная хозяйка, сжиться, сдружиться с молодой семьей, стараясь быть ей полезной — если это расчет, а не дело случая, я все равно ничего не имею против. Человек не должен жить один, тем более хороший человек.

Странно, во мне вдруг зашевелилась досада. Что, собственно, произошло такого, что я вдруг увидел самое Время, несущее нас по гигантским, порой пустынным пространствам человеческой жизни? Даже дух захватило… Ведь то, что Раисе Петровне жилось не сладко, можно было давно понять, это совсем не сложно. Что здесь: привычка воспринимать жизнь такой, какой она видится — без корней и эволюции? Или, может быть, взгляд наш не тот, не ищущий постоянно дел, которые бы изменили мир этот к лучшему? Даже от шпаны мы в свое время в основном отбивались. Наступали они. Что ж, жить в обороне — это тоже позиция.

Я опять слушаю хозяйку, рассказ которой вдруг застопоривается на мелочах сегодняшнего дня. Пустяковых разговоров много, но вот я узнаю и нечто существенное: оказывается, она в магазинной очереди познакомилась с интересным мужчиной. Он отставной офицер, и завтра они идут в театр. Весь ее потрясший нас наряд — маленькая отважная репетиция перед запоздалой премьерой. Говорит она тихо, как бы извиняясь или ожидая упреков в безрассудстве. И опять я ее понимаю: она хочет видеть в нас тех, кого ей всю жизнь не хватало.

Разговор у женщин принял более практичное направление: в чем завтра выйти. Таня тонко и тактично советует. Я почти не слышу, что она говорит, я только смотрю, как она это делает. Надо сказать, что при ее скромных нарядах, ее советы можно принять за блестящую эрудицию.

Я замечаю под руками все тот же газетный лист, и во мне вдруг просыпается истинная глухота. Мы с Танюшей… Я искоса поглядываю на нее, чувствуя тепло от каждой ее улыбки, взгляда и смущения, заметного только мне одному. Я открываю в ней все новое и новое, и это новое поражает неожиданностью своего существования. Я вижу только ее, но вместе с тем неудавшаяся личная жизнь Раисы Петровны холодноватым сиянием подсвечивает мои чувства, придавая им, как ни странно, большую устойчивость и силу. Все. Я не хочу больше рассуждать. Плевать мне на мудрость разморенного Григория Филипповича. Я люблю, и хочу любить именно без оглядки.

Поезд вздрагивает и начинает медленно скользить вдоль людного перрона. Наши друзья машут руками и что-то кричат. Хотя через две недели мы опять будем стоять на этом же месте, нас провожают, как на годы.

В купе тепло и уютно. Мы с Таней прилипаем к окну. Приобретений без потерь не бывает, и нам немного грустно.