Янош Сас - Ответ Страница 9

Вот так все и было. Можешь себе представить, как я жил эти полтора года. Я мог бы привести в свое оправдание миллион доводов, но зачем — все равно итог один: Кати не могла вынести этого и ушла. Мне остается винить себя за то, что я не рассказал ей обо всем, — ведь тогда ей наверняка было бы легче перенести эти полтора года, когда я действительно приходил домой только есть и спать. Она никогда не жаловалась, и я принимал ее молчание за согласие. Позже стал замечать, что она становится слишком молчаливой, но приписывал это ее большой занятости и усталости. И как я мог рассказать ей обо всем?! Я опасался, что одно напоминание об Л. разбередит ее старые раны. Но может, молчал из трусости? Боялся, что Л. уложит меня на обе лопатки, а если ему удастся меня подсидеть, как же я тогда буду смотреть в глаза Кати?

Кати знала только, что у нас нелады с министерством. Разумеется, я нервничал, дома постоянно на что-нибудь жаловался, стал раздражительным. Но о подлинной причине своего раздражения не говорил. И даже после поездки в Бухарест не осмелился рассказать всего — ведь то, что произошло там между Л. и мной, нанесло бы Кати большую душевную травму. Я все откладывал: вот, думаю, придет время, тогда и расскажу. Неужели она сама узнала обо всем? Может быть, ей причинило боль то, что я скрывал от нее, и она восприняла это как недоверие? Может быть, именно для ее чувствительной натуры мой промах оказался невыносимым?

Но в конечном счете, как бы там ни было, я работал. И моей самой большой виной перед ней все же была работа. Даже узнав, что я что-то утаиваю от нее, она должна была понять: поступая так, я хотел ей добра, а не зла. И в самом деле, это был трудный год, я не мог уделять ей больше внимания, кроме того, что просто был рядом.

А что я могу обещать ей теперь? Посоветуй, старина: могу ли я обещать, что моя жизнь не всегда будет проходить в непрерывном труде? Ибо именно это главное. Кому это не под силу, тот всю жизнь будет несчастным. Я люблю ее, но вправе ли я ввергать ее снова в несчастье? Лгать, что это временное явление, что у меня будет много свободного времени? Но откуда мне знать, не замахнемся ли мы завтра на что-нибудь более значительное?

Ошибаюсь? Вряд ли. Разве ты уверен в том, что, узнав о причастности Л. к нашей работе, Кати сумела бы понять, что я умолчал обо всем из любви к ней, из такта? Могла бы она понять, почему я столько работаю? Нет, она не могла принять мой образ жизни.

И еще было одно: я грубил. У кого не сорвется иногда с языка крепкое словцо, в конце концов нельзя же постоянно ворковать! Беда в том, что Кати более ранима, чем другие. Все наши ссоры, как на грех, начинались из-за мелочей. На первых порах (да, только после первых стычек) я всегда просил у нее прощения. Разумеется, я раскаивался, если случайно говорил ей что-нибудь очень обидное (нет, просто обидное) или какую-нибудь глупость. Но потом мне надоело извиняться, я предоставлял времени, ночи, заботам, работе снимать гнев. Видишь, о чем бы я ни говорил, все свожу к работе.

Но что делать? Бросить работу? Отказаться от исследований, перейти в какой-нибудь отдел на заводе и отсиживать там по восемь часов? Знаю, это тоже работа. Но я всю жизнь винил бы Кати, что из-за нее похоронил свое призвание. А ведь и она не смогла бы принять такую жертву.

Миллион вопросов. Я кончаю. Прошу не твоего совета, а хочу знать твое мнение. Пиши так, будто мы и сейчас прогуливаемся с тобой по берегу Жила и беседуем. Когда ты был в последний раз дома? Мои вот уже два года не чают, как увидеть меня. А что, если нам как-нибудь встретиться дома? Напиши, старина, как можно скорее. Как поживают твои морские свинки? Обнимаю тебя.

■

Дорогая!

Я отправил Беле пространное письмо, поэтому не писал тебе вчера. В пять часов утра начал, вечером продолжил и лишь сегодня утром закончил. Очень жаль, что вы с ним до сих пор не знакомы. Наплел ему с три короба, кто знает, что из всего этого он поймет? Здесь не хотел никому изливать свою душу, не потому, что не доверяю, но опасаюсь возможных сплетен, а Бела будет нем как могила.

С тех пор как ты уехала, ни разу не включал радиолу. Просто не представляю, как можно в одиночестве слушать музыку. Ты, наверно, сейчас улыбаешься, но мне все равно. В квартире полнейший хаос — Пири собиралась прислать уборщицу, я отказался. Право же, мне теперь ничего не нужно, лишь бы приехала ты. Рубашки я отнес в прачечную, зачем же звать прачку? Завтра утром уберусь, только не знаю, куда ты девала тряпки? Придется пыль вытирать носовым платком, но боюсь, как бы ты не высмеяла меня и не отругала из своего далека.

Пишу без разбору всякую всячину, а к главному никак не приступлю.

Получил письмо от твоей мамы (не ругай ее за это) и из него узнал нечто такое, что меня поразило. С тех пор постоянно повторяю про себя: тебе невмоготу. Не знаю, как ты об этом сказала, — пытаюсь представить выражение твоего лица, услышать твой голос. Наверно, ужасно тяжко было тебе жить рядом со мной. Но почему ты мне не сказала ни слова? В отместку за то, что я что-то скрывал от тебя? Но ведь я скрывал только ради тебя.

Сейчас все расскажу. Быть может, уже поздно, но ты все-таки должна знать правду.

Оправдываться я не собираюсь.

Ну так вот знай: не министерство, а Л. хотел подкопаться под нашу работу. Я редко употребляю это слово, избегаю его даже тогда, когда ясно вижу, что кто-то ведет подкоп. Мало ли всяких лентяев и бездарностей прикрываются этим словом. Но тут и я не могу сказать иначе.

Помнишь, я говорил тебе, что министерство чинит препоны. Но все было отнюдь не так просто, как, наверно, тебе казалось. И не в этом теперь суть.

Случилось, между тем, вот что: в марте прошлого года Л. приезжал к нам. Я буду приводить одни факты, а ты не ищи ответа на вопрос, почему я молчал до сегодняшнего дня (как-нибудь напишу и об этом). Он приехал с министерской бригадой, у нас состоялась встреча с ним; Л. вел себя вполне порядочно, но не успели они уехать, как Делеану вызвал меня и сказал такое, что я сразу же подумал: «Тут не обошлось без Л.». Было бы глупо и нескромно предполагать, что в нем заговорила зависть. На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль: «Он хочет навредить тебе, демонстрирует свою силу, бахвалится тем, что твоя судьба — поскольку ты связала свою жизнь с моей — и теперь у него в руках». Л. объявил, что наша работа нерентабельна, что мы зря тратим материальные средства и человеческую энергию, тогда как гораздо выгоднее купить за границей лицензию. С директором мы условились подождать, что последует дальше.

Я вернулся в лабораторию, но работать не мог, не находил себе места. Было больно и обидно. То и дело я выходил в коридор, курил одну сигарету за другой. Потом стал курить прямо в комнате. «Что с тобой, Тиби?» — спросила Нора. «Ничего, — ответил я, — нервы шалят...»

Йошка Хаднадь крикнул, чтобы я выбросил «соску». Это была уже чуть ли не десятая сигарета. Я вышел в коридор, через несколько минут за мной последовал Граф. «Хоть разок, один-единственный раз съезди со мной на рыбалку. Попробуй...» — упрашивал он. Я огрызнулся: «Оставь, у нас, брат, такие дела, что не до рыбалки!» Граф удивился: «Но ведь нас превозносили до небес!»

Он был прав. Министерская бригада похвалила нашу работу. Разумеется, Л. тогда молчал. И заговорил только у директора. «Старый прием, — подумал я, — да вряд ли от Л. можно было ожидать чего-либо оригинального. К тому же работа идет не так уж плохо, и плевать мне на козни Л. Ведь ему, наверно, хочется выбить почву у меня из-под ног. Но не тут-то было!» «Черт его знает, — улыбнулся я Ганси, — с левой ноги встал я сегодня, что ли?» А он знай гнет свое: «А все потому, что на рыбалку не хочешь ехать». Я засмеялся. «Смейся, смейся, — сокрушался он. — Кончится тем, что ты попадешь в психиатрическую больницу, будешь там принимать карбаксин. А знал бы ты, какая там, на берегу, тишина, только птицы щебечут да стрекочут кузнечики...» — «И рыбы», — добавил я. «А что ты думаешь, и рыбы, — поддакнул он. — И никаких тебе забот, только следишь, когда клюнет...» — «Клюнет или не клюнет — вот в чем вопрос», — пошутил я. Но он уже сел на своего конька: «А на следующий день какая свежая голова. Если я раза два в неделю не порыбачу, то и работать не могу». Я помню, когда мы бились над одной проблемой и не могли сдвинуться с места, он каждый день ходил рыбачить, и хочешь верь, хочешь не верь — именно на рыбалке догадался, где мы допустили ошибку. Держал удочку, смотрел на воду, ни о чем не думал, и вдруг его осенило... Меня даже зло взяло, и я сказал с издевкой: «Поставлю вопрос перед партийной организацией и дирекцией о том, чтобы всем коллективом ходить на рыбалку».

Все это я описываю только потому, что разговор с ним меня успокоил. Да и в самом деле, чем может повредить нам какой-то бюрократ-перестраховщик? Ребята у меня как на подбор, знают себе цену — бригада дружная, один за всех — и все за одного. Конечно, обидно, но не надо из мухи делать слона. «Ладно, господин граф, — сказал я Ганси, — пошли работать».